Посторонним В.

Вечером поехали с Олафом в больницу, он напряженно молчал и нарушал правила движения, потом сердито проговорил, что пойдет со мной, поворачивая машину направо и еще направо.

На светофоре уставилась на девочку, переходящую дорогу. Это была Странная Девочка, восторг и ничего больше – ярко-рыжие волосы, остриженные клочковато и странно: на затылке они стояли ежом, на висках немного завивались, густая челка доходила до середины зрачков, вдобавок несколько длинных прядей, уплетенных в косички и дреды, порывисто взлетали от северного ветра и опускались на остренькие плечи. Все это великолепие было дополнено ленточками и бусинами, руки Странной Девочки, худые и сильные, вплоть до бледных локтей украшались браслетами из бисера, кожи, деревянными и просто цветными платками. Нехитрое пальто цвета сливочной помадки было расписано и расшито какими-то безумными то ли цветами, то ли птицами, очень красиво и отлично, грубые солдатские ботинки с высоким берцем, черные митенки и голубые драные джинсы, подвернутые почти по колено. Никакого макияжа, зато на виске маленькая татуировка – не смогла разглядеть, что, слепошарая курица, но не думаю, что якорь. Предположила дракончика. Странная Девочка была прекрасна, восхитительна, почему я никогда не наберусь смелости выглядеть так, как я хочу? Примерно так же, доктор. С дракончиком на виске.

Олаф вредно заметил, что «не понимает такого авангардизма» и «мужикам вообще-то не нравится», промолчала, хотя могла бы ответить в тон, что проделывать все то, что нравится мужчинам, разумеется, главная задача моей жизни, но не единственная, не единственная.

Олаф с нажимом повторил, что поднимется со мной, и почему я молчу. Мне все равно?

Мне было все равно, я мечтала, чтобы это быстрее закончилось. Порыдала дома немного, ну как обычно. У китайцев есть Богиня Гуаньинь,[27] которая видит все женские слезы. Ее алтарь никогда не пустует.

Олаф взял меня как-то необычным образом за плечо, и мы ввинтились в скорбную пироговкинскую толпу, пахнувшую потом, кровью, спиртом, хлоркой и болью. Я чувствовала себя партизанкой в брестских лесах, бредущей по болотам, солдатом-новобранцем на минном поле – неверный шаг, и, в общем, все. Я чувствовала себя космической пылью, грибком стопы, налоговой инспекцией – никому не нужной и навязчивой субстанцией. Я чувствовала себя бедолагой, трудолюбиво пилящим сук, на котором сидит, и еще большим бедолагой, добросовестно копающим себе могилу. Я чувствовала себя канадским лесорубом с ай-кью 16, девочкой-дебилкой из анекдота про херовое лето, Иваном-дураком из всех русских сказок.

Мы шли по коридорам.

Несколько раз за последние двое суток Олаф спросил, есть ли у меня вообще совесть. Дурацкий, если разобраться, вопрос, по множеству причин. (Мсье, тому было множество причин. Во-первых, у нас закончились боеприпасы…)

А в-четвертых, какое отношение к этому имеет совесть, ответила я. «Делай, что должен, и будь что будет» – не ты ли любишь размахивать йоговскими принципами?

– Ты ЕМУ должна? – проскрипел Олаф. – Должна? Скажи проще, что не можешь без него…

– Человек не может только без себя. Шли по коридору.

«Не думай о результате» – тоже из Аюрведы. Удачно я решила для себя вопрос вероисповедания: когда удобно – милосердная христианка, при случае – мстительная мусульманка, а тут вот стала внезапно буддисткой и чуть ли не последовательницей школы дзен.

А ведь если наложить на себя такое ограничение: не думать о результате, то жизнь однозначно покажется гораздо веселее, все правильно, кто ты есть в масштабах мироздания, чтобы планировать и ждать для себя каких-то пошлых результатов? Бог – творец, ему можно этим озаботиться, а тебе – нечего, на самом деле. Не думаю, чтобы я так смогла всегда. Но вот сейчас – пожалуйста.

В полном соответствии с Карма-Йогой я шла по коридору, и Олаф шел, не отпуская мое плечо.

У широкой, небрежно окрашенной в желтоватый цвет двери в восьмую палату мы остановились.

– Так, раньше сядешь, раньше выйдешь! – Грубый Олаф взял меня за кофтин черный капюшон и буквально просунул внутрь.

Я даже не очень успела испугаться, что нос к носу столкнусь с В-вской женой, ведь она вполне может на законных основаниях торчать рядом с больничной койкой В. на колченогом и неудобном табурете, заискивающе улыбаться врачам, чтобы лучше лечили, и совать санитаркам в карман шоколадки. И забыла испугаться того, что запросто могу принести дополнительных и незаслуженных страданий пациентам, встав посреди комнаты и примерно пятнадцать—двадцать минут методично растягивая глазочки, пытаясь в лежащих и забинтованных телах опознать В.