Постправда: Знание как борьба за власть

В соответствии с исходной позицией знания возможность избыточности информации неразрывно связана с определенными качествами самого процесса передачи знания. Например, в Средние века она обнаруживалась в тех поводах для отклонения, которые возникали в силу ручного копирования текста. Признание этого момента не требует учитывать количество людей, одновременно пытающихся выполнить копирование, не говоря уже о мотивах этих людей. Конечно, наличие большего числа переписчиков увеличивает масштаб проблемы, и именно в таком качестве нам представляется проблема «избыточности информации» сегодня. В любом случае исходная позиция не настолько отличается от изменчивости, порождаемой при биологическом воспроизводстве. В обоих случаях вместе с появлением текстуальных или биологических «мутаций», лежащих за пределами предполагаемого спектра ожиданий, возникают интересные онтологические проблемы. В этом смысле Возрождение можно уподобить внедрению более явного процесса фильтрации для передачи текстов, который стандартизирует спектр допустимых отклонений, что в значительной степени соответствует духу «естественного отбора», понимаемого в качестве наиболее общего принципа дарвиновской биологии. Здесь я имею в виду в числе прочего процессы редактуры и кураторства, которые служат определению того, какие тексты передаются далее в пространстве и во времени.

Эта программа задает контекст для понимания слишком громких тезисов Дэниэла Деннетта [Dennett, 1995] о естественном отборе как «универсальном растворителе», устраняющем не в последнюю очередь и проблему истины. Хотя эпистемологи выступали против редукции Деннеттом истины к своего рода неопределенно долгому выживанию контента, ученые Возрождения считали, что они сами участвуют в аукционе истины, задавая стандарты приспособленности, необходимые для подобного выживания. В этой задаче им в значительной степени помог изобретенный Иоганном Гутенбергом печатный станок с наборным шрифтом, который пообещал существенно снизить, а может, и вовсе устранить проблему несовершенного воспроизводства, обеспечив (по крайней мере, в принципе) массовый доступ к стандартизованным и (предположительно) авторизованным текстам, которые можно было просто цитировать, не занимаясь воспроизведением их содержания. Вскоре я займусь концептуальными следствиями этого поворота, но сначала я хочу чуть дольше остановиться на материальных следствиях.

Легко понять, как такая все более нормативная установка по отношению к грубой передаче знания выпестует ту этику неповиновения, которая в XIX в. будет ассоциироваться с романтизмом, периодом, к которому относятся большинство поэтических примеров Блума [Bloom, 1973; Блум, 1998]. Если говорить коротко, то, что редактор в ином случае мог бы не заметить, подавить или же выбросить в качестве попросту ошибок, теперь начинает цениться в качестве оригинальности. В то же время в современный период первенство начинает рассматриваться в качестве дополнительной добродетели истеблишмента, основанной на четком понимании текста-источника, в категориях которого оцениваются предположительно оригинальные тексты, относимые к разряду дополнений, усложнений, отклонений или же ошибок. Современная идея интеллектуальной собственности основана на этой двойной чувствительности, так что оригинальность отображается авторским правом, а первенство – патентом [Fuller, 2002, ch. 2]. Оригинальность оценивается по тому, верен ли «автор» самому себе, а первенство – по тому, верен ли «изобретатель» остальным. Конечно, каждый автор-романтик хотел бы, чтобы его работы послужили основанием для последователей, и точно так же каждый предприниматель-изобретатель хотел бы, чтобы другие считали, что его изобретение было создано исключительно его собственным разумом с минимальной опорой на прецеденты, поскольку он пришел к нему первым.