Постумия

И вот он рассказывал нам, в ужасе притихшим за столом, что видел тогда. Серая земля внизу стала красной, а небо загорелось всеми цветами радуги. Перед самолётом появился страшный шар. В нём тоже были разные цвета – белый, красный, жёлтый. И боевой самолёт, как пушинку, буквально затянуло внутрь этого шара. Лётчик был уверен в том, что погибнет. Он выжил, но служить больше не смог. «Я решил поступить в МГИМО, чтобы не было войны никогда!» – наивно твердил он. Теперь внук этого пилота учился в Дипломатической академии МИД РФ.

Я уже давно не вспоминала тот вечер, но теперь пережила ужас вновь. И уже меня затягивало в огромный шар, внутри которого кипела и лопалась лава. И вдруг я сообразила, что это не бомба, а Солнце! И я лечу прямо к нему по Вселенной, пронизанной магнитными полями. Они изгибались в точности так, как на полотне Ван Гога «Звёздная ночь». Евгения, жена дядя, несколько раз восхищённо воскликнула: «Вот что значит настоящий гений! Ведь в его времена люди ничего этого не знали…»

Я понимала, что умираю. И изо всех сил цеплялась за диван – как за жизнь. Думала, что когда соскользну с него, оборвётся нить, соединяющая меня с миром людей. Знать бы, где я, что с ребёнком. Стоит ли барахтаться, или лучше сразу пойти ко дну? Понимала только одно – меня не взорвали, и свояков рядом нет. Я нахожусь в руках если не друга, то человека, который не хочет мне зла.

Через какое-то время я увидела себя на Приморском шоссе, у ворот интерната. Над проходной развевался триколор, вывешенный ко Дню России. Мы приехали к бабушке втроём – с Богданом и Кристиной. Я уже работала в хостеле на Невском и с трудом выкроила время.

Мы привезли бабе Гале чудо-подушку с вибрацией – из синтетической кожи, в чехле. Бабуля давно просила её, но мы забывали, перекладывая друг на друга. Кроме того, вручили ей массажёр «Дельфин» и две новые мочалки из полипропиленовой нити. Кристина достигла совершенства в производстве мочалок с узором. У нас всех было их по несколько штук. В «лихие девяностые» они с матерью Викторией Викторовной только тем и спасались.

Кристина вязала спицами и крючком ещё в первом классе. К двенадцати годам уже выполняла взрослую норму. Всей семьёй, включая бабушку, они торговали у станций метро на севере города. Кроме мочалок, вязали авоськи, кошельки. У «Просвета» Богдан и приметил Кристину, Ей было тринадцать, ему – четырнадцать. Конечно, бабули в палате тоже захотели такие мочалки, и Кристина обещала привезти.

Мы стояли на парковке, жадно вдыхая ароматы леса и моря. В воздухе нитями сверкал солнечный дождь. Я пыталась вспомнить, что говорила нам бабушка Галя. Наверное, опять плакала и жаловалась, просила. А я почему-то обратила внимание на то, как флаг крутился в гнезде – под ветром. А потом повисал, обиженно отвернувшись. И я тогда пожалела его, словно одушевлённое существо.

«Жить трудно… И всё же человек идёт в открытые объятия смерти неохотно… А ведь смерть добрая. Только жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень странно».

«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – произнёс у меня над ухом незнакомый женский голос. – Не сомневайся – ты умрёшь стоя. Поднимись и иди вперёд…

Кто мне говорил эти слова? Сейчас или давно? И я пожалела смерть, покаялась перед ней. За что я её так боюсь, так ненавижу? Мне ведь будет хорошо. Не больно и не страшно. Вся грязь и гадость останется в жизни.

Мне вдруг стало трудно дышать. И я, повинуясь неодолимому инстинкту, плюнула на всю философию. Рванулась с дивана, уже не обращая внимания на обстоятельства. Да, лично я умру – без вопросов. Я сделаю всё, что нужно, для полной победы. Пусть режут на куски, пусть скормят собакам! Я готова к этому. Я ко всему готова. Если бы не ребёнок…

И ради него я добыла эти силы – из воздуха, из ручьёв, из песни жаворонка. Боль полыхнула тем самым ядерным взрывом. И я очнулась ещё раз – теперь уже взаправду. Чьё-то знакомое, крупное лицо висело в темноте – будто отдельно от самого человека. Губы его шевелились, но голос я различила не сразу.

– Марианна, тише, вам нельзя двигаться!

Человек почти кричал, но слышала я его плохо, будто издалека. Неужели останусь глухая? А-а, наплевать! Я вижу, я чувствую. Значит, порядок!

– Кто вы? – Собственный голос снова рассёк мне мозг. Перед глазами засверкал фейерверк. Матрас накренился на сторону, как во время морской качки.

– Не узнаёте? – испугался мужчина. – Я – Давид Асхабадзе, Дато. Был там, в бункере. Помните? Меня ещё называли Соко. Я врач.

– Ой, извините! Наверное, меня очень сильно стукнули. Конечно, узнаю… Тут действительно так темно, или я плохо вижу?

– Действительно, темно, – успокоил меня Дато. – Мы заперты в подсобке, изнутри. Не волнуйтесь, дверь здесь мощная. А ударили вас сзади кастетом. Могло быть и хуже, а так ничего. Конечно, надо срочно в больницу. Это скоро будет – ведь идёт штурм.

– Штурм?! – От радости я на секунду отключилась. Потом открыла глаза. – А где… ОНИ?