Поступь инферно

Хэйт сдалась: гномка явно была более подкованной в вопросе ремесленных навыков, чем она сама (что было весьма прискорбно, и гордость адептки требовала незамедлительно исправить это упущение). Процесс создания описывать, правда, малая отказалась, обосновав это тем, что «устала языком молоть», а в другой профессии ее опыт не пригодится – слишком специфична инженерия.

– Один вопрос – и я от тебя отстану, – проникновенным голосом произнесла Хэйт. – К чему была третья присказка, про блондинку? За дуру никто тебя не держит… Хочешь, каждый день буду говорить, какая ты умная и распрекрасная?

Мася, опустив голову, издала странный, не поддающийся идентификации звук.

– Ушастая, тебе никто не говорил, что жизнь на вирте не заканчивается? Что там, вне капсул, тоже что-то происходит, и не всегда так, как хотелось бы? И… Черт, забудь. Я этого не говорила. Извини.

– Мась…

– Забудь, я сказала!

Адептка захлопнула рот, понимая, что если ее неунывающую, отзывчивую и забавную до умиления подругу вдруг так «сорвало», значит, тому есть причины, и от вопросов, любых причем, станет только хуже.

Мася молчала долго, то вздыхая, то отхлебывая мелкими глоточками сладкий напиток. Затем заговорила, не отрывая взгляда от фужера, словно на дне его крылось загадочное Эльдорадо.

– Там, вне вирта, я голубоглазая блондинка, как любит шутить мой брат – полный набор для джентльмена. Еще приплюсуй сюда деньги, туеву тучу семейных денег. Живи мы в Корее, меня называли бы наследницей чеболя[26].

Хэйт скривилась: и где только Маська откапывала эти словечки? К этому, например, жуть, как хотелось задать вопрос: «Чего?» – дополнив одним матерным, несмотря на всю серьезность ситуации. Когда с тобой делятся реалом, это говорит о нешуточном доверии.

– Погуглишь на досуге, – гнома не оставила без внимания гримасу приятельницы. – Но мы не в Корее, потому зовут меня то везучей сучкой, то мымрой с пластикой. Последнее, кстати, могло бы быть правдой, родись я непривлекательной. Некрасивая дочь – это не соответствует статусу.

Уголки Масиных губ дрогнули, но отнюдь не в улыбке.

– Между деньгами и очень большими деньгами пропасть шире, чем между богатством и бедностью. Мое детство: частные ясли, очень престижные, затем частный детсад, два репетитора. Потом еще четыре репетитора, когда я сжила первых двух. Частная школа, новые репетиторы, гувернантка-надсмотрщица. Репетиторы – не потому, что ребенок глуп или, напротив, слишком умен и ему мало обычной программы, нет. Просто так положено по статусу. Штат слуг в доме, понятия «личная жизнь» нет по определению – круглые сутки, как под микроскопом. Обращение на «вы» с пятилетнего возраста, в порядке непререкаемом, после того, как мать рассчитала единственную вменяемую девушку, позволившую себе «неподобающее» обращение. Пойми, я не ненавижу свою семью. Но это «не соответствует статусу» вызывает у меня омерзение едва ли не с пеленок. Правда, плюсы от этого статуса тоже есть: например, можно заехать по яйцам министерскому отпрыску, который удумал попользовать официантку после банкета. Это как бочка меда, который на самом деле деготь, с редкими каплями дегтя, который как раз таки мед.

Хэйт, выросшей в семье «без заморочек», было сложновато вообразить подобные отношения.

– Друзья? Мое школьное окружение делилось на два типа: те, что в одной «статусной» категории, с уже повернутыми на этом статусе мозгами, и те, что на ступень ниже. Вторые завидовали первым, и все мои попытки найти с кем-то общий язык заканчивались либо разочарованием, либо очень большим разочарованием. Любовь? Да, в выпускном классе я влюбилась. «Тебе нравится этот мальчик?» – спросила мать. «Такая жалость, что компания его семьи на грани банкротства. Не переживай, отец уже подобрал для тебя подходящую кандидатуру». Примерно тогда я рассталась с иллюзиями относительно своего места в жизни и свободы выбора. Последним камнем в стене между мной и родителями стал выбор факультета: я хотела на архитектурный, родители настаивали на ссылке в Кембриджскую бизнес-школу.

Гнома невесело хмыкнула.

– Я попыталась бунтовать, разумеется. Сначала мне пригрозили блокировкой всех карт, на что я сложила из пальцев фигу – о, это было здоровски! – и заявила, что мои акции никто не отнимет. На жизнь хватит, если не шиковать. Тогда отец запретил мне видеться с братом, а ведь ближе его у меня никого нет и, скорее всего, не будет. Три недели споров, уговоров, откровенного шантажа – и мне позволили остаться в стране, но про архитектурный сказали забыть.

Хэйт вдруг вспомнила оговорку малой о росписи под хохлому, ее же: «И вовсе я не ребенок», – даже «инвесторы» оказались не слуховой галлюцинацией. И все это вместе с рассказанной историей было… грустно.