Посты сменяются на рассвете

— Представляешь, какими станут они через десять лет? — задумчиво произносит Феликс. — А через двадцать? Куда нам с тобой до них!.. Предлагают остаться пообедать. Предлагают посмотреть футбольный матч. В футбол они раньше не играли. Научили их советские камарадос. А теперь хотят, чтобы Куба вышла на мировую футбольную арену — не меньше. — Он смотрит на часы. — Нет времени.

Комиссар скрывается за пологом палатки. Возвращается, держа что-то в руках. Развертывает:

— Это вам, коронель Артуро! Успел-таки Феликс рассказать им...

В руках комиссара — полотнище кубинского флага.

— Знаешь, Артуро, что символизируют эти цвета на флаге? — говорит Обрагон, встряхивая и расправляя складки. — Красный треугольник — цвет революции. Белый цвет — чистота ее помыслов. Синий — цвет моря, окружающего наш остров. А звезда в красном треугольнике — сама Куба, путеводная звезда Латинской Америки.

— Этот флаг еще в конце прошлого века поднял апостол кубинской революции Хосе Марти, — добавляет комиссар.

— Я не знаю, что вам сказать... — Волнение перехватывает горло Андрея Петровича. — Спасибо. За драгоценный ваш дар.

«Виллис», переваливаясь на ухабах, спускается с холма. Сзади словно бы сомкнулась стена пальм, и уже не видно ни стволов орудий, ни палаток, ни часовых.

Лаптев смотрит на Обрагона. Да, Феликс, ты не мог придумать подарка лучше. А с виду ты такой скупой на движения души...

Они спустились с тропы, выскочили на блестящий, словно бы лоснящийся, асфальт, и уже засверкало по правую руку море с гривами волн и белыми кучевыми облаками над ним.

— Ты знаешь, — прервал долгое молчание Феликс, — я думаю: каждый из наших — и те, кого мы хоронили под Толедо, и кого потом замучил Франко, сжег в крематориях Гитлер, и кого замучили здесь, в «Ла Кабанья», при Батисте, — каждый из наших, даже если бы и знал наперед свою судьбу, разве не пошел бы он по этой самой дороге?.. Я думал об этом еще в Мадриде, и в концлагере во Франции, и в отряде Сопротивления... Думаю и теперь.

— Да, — уловил ход его мыслей Лаптев. — Потому мы и не можем сойти. Мы идем, мы оступаемся и падаем, мы разбиваемся насмерть и снова идем. Мы не возим революции из страны в страну в своих походных ранцах. Но мы в любом месте и до конца должны быть революционерами. — Он положил руку на плечо Феликса: — И нам ли убеждать в этом друг друга? Но мы должны убеждать в этом молодых. Ведь им тоже драться всю жизнь.

Чем ближе к городу, тем интенсивней становилось движение на шоссе. Уже не только автомобили и повозки — по обочинам шли люди. Поодиночке. Группами. Колоннами. Звук их шагов поглощал шуршание шин.

— Я слышу эти шаги, я вижу этих людей, — снова сказал Феликс, — и мне кажется, что это идет сама революция. Она идет уже четыре года.

— Нет, — возразил Лаптев. — Революция началась на Кубе не четыре года назад. Она началась в семнадцатом в России, она в Испании потерпела поражение в тридцать девятом, а в пятьдесят девятом пришла сюда... Да, она идет! Еще будут выстрелы из-за угла. И еще много будет павших и уставших в борьбе. Но, сколько бы ни пало, революция — на марше. И значит, ничто не было напрасным!..

Не сказал, но подумал, словно бы подводя итог: «А значит, и моя жизнь не была напрасной...»