Посвящение

Амбруш снова завязывает разговор с Энрико и Гарри. Беседа идет долгая, без взрывов эмоций, — спокойный обмен мнениями. Карой не вмешивается — не потому, что ему не интересна тема: он попросту подавлен собственным незнанием языка. Его досада постепенно переходит в обиду, к тому же он чувствует, что в этом споре ему не нашлось бы места. Наивная, чистая убежденность Энрико раздражает его, и все же он рад был бы защитить юношу от натренированных в долгих дискуссиях кулачных ударов Амбруша. Язвительная ирония брата, его оголтелое неверие, с которыми он сталкивается изо дня в день, делают его чуть ли не больным, но с тем абсолютным непониманием, какое выказал Энрико, потрясенный речами Амбруша, он все равно не сумел бы примириться. Однако позиция беспристрастного наблюдателя уже занята Гарри, поскольку ирландец одинаково далек от обеих партий. Карою осталась лишь роль «третьего лишнего», роль человека, оказавшегося между двумя спорщиками и с важным видом время от времени роняющего пустые реплики вроде: «Ах, в самом деле?», «Подумать только!». Нет, он не настолько наивен, но в то же время не настолько проникся скепсисом и не настолько свободен от социальных убеждений, чтобы принять участие в этой полемике.

— Энрико просит ввести тебя в курс нашей беседы. Его интересует и твое мнение тоже, поскольку я, выполняя свое обещание, подчеркнул, что мы с тобой придерживаемся разных взглядов. Постой, с чего же у нас начался разговор? Ах да!.. Энрико обиделся, когда я сравнил их жизнь с пасторалью, и, желая загладить обиду, я провел иную параллель: мы, обитатели Центральной Европы, взирали на Западную Европу, как бедные родственники. Случись неурожай, и бедняк протянет ноги с голоду, а богатый родич разве что чуть похудеет; случись эпидемия, и один потеряет всех своих детей, а у другого лишь чуть возрастут расходы на лекарства; один в войну лишится всего своего имущества, а другой лишь слегка порастрясет свои капиталы. У нас достаточно пролистать школьный учебник истории, чтобы убедиться в главном: каждое военное нападение, любое международное осложнение и даже каждая новая идея коренным образом изменяли судьбу Венгрии. А Западная Европа пускала в ход умелую дипломатию или отвечала мощным военным ударом.

— Я и не подозревал, — с горькой усмешкой замечает Карой, — что в тебе пропал пламенный трибун. Если ты и впрямь высказался в таком духе, Гарри, должно быть, очень удивился.

— Скорее слегка обиделся, — удовлетворенно сообщает Амбруш. — Он сказал, что в моем описании Европа выглядит этаким холодным и пронырливым господином, а между тем история Европы также насыщена народными бедствиями и кровавыми событиями. Поэтому он не считает удачным мое сравнение о бедняке и богаче. Ну а Энрико и вовсе закусил удила: дескать, моя параллель с бедным и богатым родственником очень точно отражает отношения правящего и эксплуатируемого классов и их участь при исторических катаклизмах, однако нелепо применять эту параллель к географическим понятиям, это, мол, абсолютно ненаучный метод. Однако поясню свою теорию несколькими примерами.

Излагая мнение Энрико, Амбруш сопровождает свою речь учтивыми жестами в его сторону, и на лице Энрико отражаются сперва легкое смущение, а затем трогательная гордость: впервые в жизни его слова переводят на иностранный язык, словно выступление какого-нибудь государственного деятеля. Амбруша в душе забавляет ребяческая радость Энрико, и он слегка переигрывает, изображая из себя переводчика некоего высокопоставленного лица. Энрико, разумеется, не замечает, что стал жертвой розыгрыша, и при виде искренней серьезности юноши Амбруш, устыдясь, тоже переходит на серьезный тон: