Посвящение

— Далее я сказал Энрико: роковая беда Венгрии заключалась в том, что для Венеции все же выгоднее было присутствие на Балканах турок, нежели венгров. Разумеется, все из-за тех же притязаний на Далмацию. К сожалению, Венгрия вплоть до последних войн распространяла свою власть на территории, обладание которыми делало уязвимой ее внешнюю политику. Вот почему после победоносного военного похода Хуняди, вызвавшего в турецких кругах такую панику, что египетский султан предпринял необходимые меры для защиты Каира от венгров, на следующий год Венеция, папа и Габсбурги снова втравили венгерского короля в очередную военную кампанию. Папе необходимо было какой-либо эффектной акцией заслонить неприятный эпизод с выдвижением другого претендента на папский престол, Венеция зарилась на греческие земли как военный трофей, ну а если бы Венгрия в ходе тяжелой войны оказалась обескровлена, то и Габсбурги достигли бы своей заветной цели. Папский легат и командующий флотом — родом из Венеции — внушили венгерскому королю необоснованные надежды на успех морской операции, в результате которой союзный флот перекрывал проливы Босфор и Геллеспонт, отрезая турецкую армию от метрополии. На этом строился весь план военной кампании, и лишь ненароком был упущен один неприятный момент: на территории, население которой в минувшем году самоотверженно поддерживало Хуняди, по распоряжению папы были порушены и разграблены церкви. Что и говорить, пропаганда в ту пору играла не меньшую роль, чем теперь. Здесь наш друг Энрико готов был взорваться, однако в спор со мной вступать не стал, — походя вставляет замечание Амбруш. — Но основные осложнения начались, когда выяснилось, что обещанная флотилия состоит всего лишь из двадцати одной галеры, вернее, должна была состоять, да только в нужный момент союзных судов не оказалось на месте. Венецианцы впоследствии заявили, будто бы на судах кончились хлебные запасы и потому им пришлось уйти с театра военных действий, на самом же деле сенат отдал распоряжение командующему флотилией вступить в бой лишь в том случае, если он сочтет гарантированным захват Греции, то есть если для Венеции действительно откроется путь к вожделенной добыче. Конечно, подобное предательство выглядит невинной оплошностью в сравнении с тем, что суда Генуи попросту переметнулись на сторону Порты и за соответствующую мзду сами же и перевозили через пролив турецкие войска.

Амбруш, устало вздохнув, добавляет:

— Такова была моя вторая притча.

Карой никогда не предполагал, что мысли Амбруша могут быть заняты чем-то иным, кроме парадоксов анархистского пошиба, да и вообще ему казалось, что к мыслительному процессу брат относится как к своеобразному умственному спорту. Его смущает, что Амбруш столь старательно затвердил этот урок по истории, а ученическая тщательность подготовки свидетельствует о каких-то надеждах, которые он связывает с изложением своей позиции по этому вопросу, хотя и излагает ее в свойственном ему ироническом, провоцирующем тоне.

— Ну а Энрико? Нашел он, что возразить? — своим вопросом Карой духовно подбадривает Амбруша, готового впасть в апатию. И глаза Амбруша вспыхивают злорадством:

— Энрико, воспользовавшись только что полученными от меня историческими сведениями, привел такой довод: благодаря своей гибкой политике Венеции наверняка удалось просопротивляться туркам дольше, чем если бы она очертя голову полезла в драку, да и вообще каждое государство имеет право любыми средствами бороться за свой суверенитет. Очевидно, и венгры проводили бы сходную политику, будь у них такая возможность. — Амбруш выдерживает небольшую паузу и с доверительностью человека, знающего, что его не поймут посторонние, говорит брату: — Видишь ли, весь парадокс ситуации в том, что я — разумеется, не называя источника — процитировал оценку похода 1444 года, данную Марксом, а Энрико парировал ее с позиции своего «более развитого» марксизма.

Разговор снова обрывается. Внезапно Амбруш, указывая на один из дворцов по другую сторону канала, возбужденно спрашивает:

— Рассказать ему об этом?

Карой, естественно, не догадывается, куда тот гнет, и вынужден ждать, когда Амбруш, вскочив на ноги и заступив дорогу готовому уйти Энрико, закончит свою речь, сопровождая ее несколько ненатуральным смехом. Энрико разводит руками, пожимает плечами и тоже улыбается, а пока Амбруш переводит Карою, итальянец прощается с Гарри и Лаурой.