Посвящение

Фанчико же ровным голосом объяснил, в чем тут смысл (чтобы мама ничего не заподозрила — это было здорово придумано!):

— Мотоцикл дяди Алби, мотоцикл дяди Алби…

— Др-р-р.

Но вот, поддерживаемый дядей Алби, вкатился папа, словно какая-нибудь звезда ледяного ревю, и с ходу постучался в мамин сон:

— Барышня, миндаля не желаете? — Папина рука рылась в кармане.

— Дежё, не дури.

Фанчико решил: чем скулить тут и дрожать от страха, посмотрим лучше мотор, время у нас есть.

— Сматываемся, — объявил я решительно.

Мотоцикл раскорячился перед домом, как большое ленивое животное. Коляска сбоку была накрыта черной полостью из искусственной кожи.

— Знаете, что это? Старинный обрушенный колодец! — Пинта врал, хотя, что уж там, нас и вправду манил этот затянутый черным провал. Из него выползали накрытые полусферами, расчлененные круглыми пластинами цилиндры труб. Одна оказалась выхлопной трубой. Даже в этом тускло-сером свете она сверкала, конец ее был покрыт тонким слоем копоти, как зубы — налетом, желтый бензобак казался живым.

— На бензобаке шапка. — Фанчико указал на крышку бензобака. На боку бензобака восхитительная эмблема: разделенный на четыре сектора круг, два противоположных сектора (один — верхний левый) — синие.

— Под покрышкой, может, крысы, — брезгливо глянул на черную полость Пинта.

— Ну, это все-таки чересчур.

Конструкция легонько пощелкивала: остывала.

(ЯРМАРКА)

Устраивать представления Пинта был мастер. Он крикнул балаганщику (и ведь всякий раз при этом картавил!):

— Судаг’ь! Пг’ошу, пожалуйста, адин шаг’ик! — (Я обеими ладонями зажимал рвущийся на волю смех.)

Благородному Фанчико тоже нравились выходки Пинты, но по вечерам, когда с тяжким стоном умирает моя бабушка и страшные тени рождаются перед глазами и я долго их тру понапрасну, — по вечерам он никогда не упускал случая сделать тонкие грамматические замечания, обратить внимание на ошибки в лексике и стиле.

Пинта получал шарик, подбрасывал его — на уровень глаз, — тут же ловил, цепко обхватывал маленькой своей ладошкой и два-три раза «взвешивал», покачивая запястьем и иронически скривив губы. Он проделывал это классно.

— Судаг’ь. Вам угодно во что бы то ни стало завег’шить день с пг’ибылью? С пг’ибылью, не пгг’авда ли?

Я только удивлялся, отчего Пинту терпят, не гонят ко всем чертям.

— С пг’ибылью, не пгг’авда ли?

Балаганщик бормотал что-то покладисто, как и следует опытному базарному торговцу, хотя в словах его угадывалось и насмешливое превосходство. Но вскоре все прояснилось.

— А тепег’ь глядите-ка, стаг’ина.

К этому времени (как правило) вокруг балаганчика уже собиралась толпа. Собиралась из-за нас, но глазели отнюдь не только на нас; внимание ротозеев, словно пригоршня подсолнечных семечек, рассыпано было повсюду между ярмарочными шатрами, и воробьи налетали, уже налетали. Пинта держал фасон. Продолжая потряхивать шариком, он повернулся спиной к шатру и вдруг заговорил в каком-то странном ритме (Фанчико однажды доказал нам очень детально и совершенно научно, что ритм речи Пинты и ритм, в каком он подбрасывал шарик в ладони, вместе воспроизводят так называемый ритм сердца, и это столь поразительно, что сердце у человека — почти что — замирает; ну и пусть, сказал я Фанчико), заговорил так, как будто повторял затверженный урок (и при этом совсем не картавил):

— Задача моя состоит в том, чтобы вот этот — вот этот, не так ли? — на моей ладони лежащий шарик бросить таким образом, чтобы он пролетел сквозь пять колец, расположенных друг за другом с уменьшающимся радиусом, и затем получить назначенный за это — точнее, один из назначенных — выигрыш.

Когда и последнее слово достигло ушей воробьев, Пинта поглядел на хозяина и сказал:

— Впег’ед, за дело!

С этими словами он, вместо того чтобы бросить шарик, просто раскрыл ладонь и уронил его. Пять растопыренных пальцев Пинты нарисовали вокруг его ладони терновый венец, и шарик упал прямо к нотам балаганщика. (Однажды Фанчико сказал на это: «Брафо!» Но Пинта ответил: «Nicht vor dem Kind»[6], хотя и не рассердился. Что ж, мы ведь были всего лишь статистами.)

— Выигг’ал! — завопил Пинта.

Хозяин балаганчика ухмыльнулся и махнул рукой, но Пинта внезапно повернулся круто лицом к толпе и прямо посмотрел ей в глаза.

— Я выиграл.

Он сказал это тихо. (Если бы он сейчас подмигнул, его линчевали бы, шепнул мне Фанчико.) Нет, Пинта не собирался устраивать сцену.

— Ну же, стаг’ина! Мой выигг’ыш.

Цветы испуга (темные) покрыли лицо балаганщика щетиной. (Потому что толпа глухо молчала, болтали одни воробьи.)

— Как же так? — залепетал он.

Люди знали, в чем фокус, и слегка усмехались.

— Отдайте ему, коли выиграл. Чего над мальцом потешаетесь?

— Но ведь он не выиграл!!

— Я не вы-ыигг’ал?!

Каждое слово Пинты — словно пули, выпущенные Соколиным Глазом, — попадало балаганщику прямо между глаз, как бы удлиняя линию носа.

— А я говорю, что выигг’ал, и тг’ебую выигг’ыш.