Посвящение

Мама, разумеется, не ответила. (Ее рот — ржавый замок. Ее рот — тяжелый темный подсолнух.)

— Я очень рада, милая. Как же это ты здесь, милая?!

— А ну-ка, дорогие мои! — крикнул я Фанчико и Пинте. — Вперед!

Пинта колошматил ее как попало, а Фанчико — по моему наущению, — наоборот, только гладил. (Всем ведь известно, что надо быть добрыми. Поласковей, Фанчико, поласковей.)

— Она в обмороке, — между прочим заметил Фанчико.

Я сволок маму с кровати и оттащил в другую комнату. Посадил возле столика. Тем временем ту женщину водрузили на катафалк. Фанчико расправлял черные ленты. Он искал ленту поплотнее, пошире, потому что яростные зубы сражения растерзали платье прекрасной женщины и (таким образом) ее грудь, наподобие белого гриба-дождевика, грубо сияла нам в лицо. Но вот и Фанчико с черной лентой!

Я положил руку женщине на лоб. И, водя туда-сюда большим пальцем, прошептал:

— Добрая женщина, убирайся к черту, добрая женщина.

(У маленького столика пьют кофе: посредине папа, по обе стороны от него две холодные, как кость, белые женщины. Три серебряные ложечки.)

(ПОВЕРХНОСТЬ ЛИЦ)

Фанчико с Пинтой играли в четыре руки. Отвратительно. (Звуки — искусственные цветы и пузатый паучий ритм!) Что и где было? На пианино — два больших серебряных блюда: на одном сандвичи — с салями, лососиной, карбонадом, печенкой, икрой, сардинками, яйцами, ветчиной и маслом, на другом — пустые стаканы, рюмки. В воздухе голоса взрослых. (Бессловные звуки болтовни.) Пинта вскочил на крышку фортепьяно и ужасно противным голосом закричал:

— А, вот он, подлый соблазнитель! Глядите, у него зад светится!

Пинта ухмылялся. (А делал вид, будто смущен: мял и крутил краешек майки.) Фанчико продолжал негромко наигрывать. На его лице понурились печальные птицы. Пинта ухмылялся…

Первой явилась супружеская пара. Женщина и мужчина. Мужчина был нагружен до отказа: в одной руке букет (да еще обернутый в шуршанье шелковой бумаги), в другой руке коробка с пьяными вишнями, на лице — улыбка.

— Ох, но что же делать с этой бумагой?

Мама протянула руку. (И на ее лице улыбка мужчины.)

— Вот так. — И забрала у него цветы. (Вместе с бумагой.)

— Вот так. — И коробка исчезла.

Папа поцеловал руку гостьи.

— Прямо лошадь… точь-в-точь такие духи… лошадью воняет, да.

Папа поцеловал руку женщине, отчего она вдруг заржала. Фанчико, Пинта, да, собственно говоря, и я тоже сразу поняли, как поступить: три белых лепестка — три руки — вспорхнули ко второму (только-только нарождавшемуся и еще славному, крошечному) подбородку женщины, и в каждой руке было по кусочку сахара.

— Это вам, тетенька.

— Убирайтесь прочь, дьяволята. — На папином лице лужица гнева. (Ее уже не высушит ничья улыбка.)

— Как лошадь. Как лошадь… — Это опять мама сказала стене. (Шорох осыпающейся известки.) Мы отошли к стене. (К той же стене.) На наших лицах — легкие тени.

Шли минуты, гости прибывали один за другим. Фанчико так и сказал:

— Гости прибывают на спинах уходящих минут.

Высокий мужчина, с которым мама не поздоровалась, которому папа сказал: старина, дружище, черт тебя побери, и пригласил садиться, у которого лицо было пустое, как выпотрошенный будильник, и который погладил меня по голове, — этот гость не принес ничего. Все другие хоть что-нибудь да приносили. Шоколад, то, се.

— Кто то, кто се.

— Коробок с пьяной вишней — уже целая армия.

— Генерал от пьяной вишни.

— И весь генеральный штаб…

— …прячется в арьергарде…

— …подальше от линии фронта.

— Однако не будем забывать и о наборах с молочным шоколадом.

— «Шухард».

— Этот попадается редко. «Сюшар»[8].

— И просто шоколадки.

— И натуральный шоколад. Горький.

Последним вошел высокий, хорошо одетый мужчина, галстук совсем как у Фанчико. (Сперва он долго и сильно звонил в дверь; грубые осколки звонка на лицах гостей.)

— Старина, дружище, — обнял его папа.

Мужчина, не изменив выражения лица, ответно обнял его. (Хотя Фанчико заметил:

— А вам не кажется, что эту рожу так и воротит? Что эту рожу попросту воротит?)

— Старина, дружище, черт тебя побери, — улыбался ему папа.

Мужчина кивнул, поцеловал руку ближайшей женщине и, склоняя голову, объявил:

— Я — это я, собственной персоной.

И, не обращая внимания на мужчин, шагнул к следующей женщине. Этот мужчина и мама были словно прибиты друг к другу планкой (занозистой), пока мужчина обходил одну за другой женщин, моя мама — продолжая болтать — все отступала, и, таким образом, когда мужчина оказался в последней комнате, мама (всхлипывая) уже делала сандвичи на кухне.

— Я — это я, собственной персоной.

— Садись же, старина, дружище, черт тебя побери.

Голоса гостей — как будто ничего не случилось — царапали воздух. Мужчина прямо и элегантно сидел в нашем самом удобном кресле.

Он поманил меня указательным пальцем (какой красивый у него ноготь — какой полумесяц!), рассеянно потрепал по затылку. Все разговаривали, но все услышали, что он сказал:

— Малыш, эта тишина несносна. Сыграй что-нибудь.