Посвящение

Тут неожиданно появились родители, застав всех нас в прихожей. Они поздоровались с девушкой. Отец по обыкновению коротко. Как обычно, он бросил мне: «Ну что, старина?» — и, давая понять, что прибытие Сидике ничуть не меняет его образ жизни, поставил портфель под вешалку и отправился в ванную мыть руки.

— Так я покажу ей квартиру, — сказала бабка, глядя на мать.

— Нет-нет, мама! — ответила та. — Идите лучше к себе, отдыхайте, я сама ей все покажу.

Бабка вымученно улыбнулась Сидике, затем зло и обиженно посмотрела на мать и, оправив на груди свое черное платье, с подавленным видом поплелась к себе в комнату.

6

Меня отправили в сад, чтобы и там показать все девушке. От этого поручения я так заважничал, что даже осанку переменил. Выломав тонкий прутик, я шел, похлопывая им по ноге, будто хлыстиком. Сидике обращалась ко мне на ты. Меня это задевало. И, чтобы хоть как-то ей отомстить, я сказал, что такого чудного, нелепого имени, как у нее, отродясь не слыхивал. Ожидаемого эффекта, однако, не получилось. Она просветила меня, что всем девочкам в их семье давали имя Сидония и, вообще, в их деревне оно очень даже распространенное.

Не такими я представлял себе наши с ней отношения. Еще немного, и она бы за ручку меня взяла! Но этот маневр не удался ей. Я отпрянул и побежал по присыпанной красным шлаком дорожке. Она — за мной. Думала, я в пятнашки играть с ней затеял. Однако, увидев мою перекошенную физиономию, похоже, сообразила, что никаких общих игр у нас быть не может.

В общем, странно мы с ней прогуливались.

При виде цветочных клумб она оживилась, стала деловито прикидывать, куда и какие цветы надо будет еще посадить, при условии, разумеется, что на это ей удастся выкроить время. Страха она уже не испытывала и выглядела довольно самоуверенной. Это тоже не соответствовало моим ожиданиям. Мне хотелось, чтобы Сидике вела себя с той же робостью, как поначалу, перед воротами.

Она спросила, где у нас огород. Отдельно от сада, за живой изгородью из аккуратно подстриженной сирени, был небольшой участок, но мы им почти не пользовались. Весной родители посадили несколько грядок паприки и помидоров, в другом месте — немного картошки, но в конце концов поняли, что, даже если не пожалеют времени для окучивания, большого смысла во всем этом нет. Была уже осень в разгаре, а у нас только-только появился ранний картофель.

В конце огорода у забора стояла теплица. Отапливаемая печкой, словом, даже и не теплица, а настоящая оранжерея. Но и она никак не использовалась. За два года, что мы здесь жили, стекла ее повылетели, каркас поржавел, отопительная система мало-помалу разваливалась.

Сидике наконец очутилась в своей стихии. Она снисходительно улыбалась, глядя на худосочные, обработанные спустя рукава растения. Мысль о том, что ей предстоит привести это все в божий вид, ее окрылила. Бесполезно было показывать ей после этого «тюльпанное дерево», все в красных цветах, и плакучую иву, которая устремлялась отважно к небу, чтобы скорбно склониться затем до земли, — ничто ее не волновало. Все мысли ее и слова крутились вокруг огорода.

Между тем наступили сумерки, мы вернулись с ней в дом. Мать разогревала на кухне ужин, отец сидел рядом и что-то ей говорил, но, едва мы вошли, он смолк на полуслове и спросил, повернувшись к Сидике:

— Ну как вам понравился сад?

Девушка рассыпалась в похвалах, дескать, такого огромного сада она еще никогда не видела, чтобы столько разных деревьев не было, а розы какие красивые, только вот… Она осеклась, но, подбадриваемая отцом, все же выдавила из себя, что огород у нас страшно запущен, но это, мол, поправимо, она вскопает его, по весне засеет, и не надо будет об овощах заботиться. Мать — она уже накрывала — заслышав об огороде, решительно воспротивилась, заявив, что хватит с нее готовки да стирки-уборки, хорошо, если с этим справляться будет, а огород нам не нужен.

Категорический отказ матери девушку огорчил, но она все пыталась нас убедить, что не так уж и много времени он отнимет и что ей огород не в тягость будет, а в удовольствие.

На столе было шесть приборов. И пять стульев вокруг стола. Шестую тарелку мать поставила перед лестницей. Мы сидели уже на обычных своих местах, только Сидике все бродила как неприкаянная между кухней и «столовой»: то соль принесет, то пожелтевшие зубочистки неизвестно где откопает и тоже на стол их поставит.

Бабка, неподвижно уставясь в тарелку, молча хлебала суп. Дед сидел во главе стола. К его молчаливости мы привыкли, у него была астма, и чем больше она его допекала, тем реже мы слышали его голос; только ввалившиеся глаза по-прежнему живо поблескивали на изможденном лице старика.

— Да сядьте же вы, — сказала мать девушке.

— Нет, нет! — запротестовала она. — Я на кухне поем, когда вы откушаете.

Я радовался, видя, как быстро слетает с нее самоуверенность.

— Вот ваше место! — шутливо скомандовала мать. — Вы что же думаете, что вас тут объедками будут кормить?!

Сидике, вконец стушевавшись, села, но тарелку сняла со стола и пристроила ее себе на колени. Теперь не сдержался отец: