Посвящение

Вдруг она самым недостойным образом пригнула мою голову вниз, к воде, и с яростью, противоречившей отсутствующему выражению лица, начала ее скрести и тереть. И так же неожиданно — словно бы все это ей смертельно надоело — уронила щетку в воду и спросила:

— Твой отец пойдет на матч?

Ее правая рука, меня мывшая, бесполезно висела в воде, касаясь моей спины; другой рукой она по-прежнему пригибала мою голову вниз. Как будто хотела навечно оставить ее в положении «да».

— Вы же только и знаете мяч гонять!

Пинта, который балансировал на пробившемся в ванную солнечном луче, заговорил так, словно все внимание сосредоточил исключительно на собственном аттракционе.

— А иначе — зачем мы живем?

Фанчико прервал его: ни к чему все эти рассуждения, они к делу не относятся.

— Ладно. Со мной можно договориться. А ведь мысль прекрасная. Просто trouvaille[13].

— Тогда другое дело. Расскажи.

— Все равно. Оставим это. Суть в том, что футбол — это настоящее дело. Играя в футбол, мы несомненно живем.

— А если игра не идет?

Пинта, и тут он прав, не дал себя сбить, оглянулся вокруг с пылающим, торжествующим лицом и, обхватив руками солнечный луч, соскользнул во тьму ванной комнаты.

— Играю только я, — отозвался я безжалостно.

Надломленный мамин взгляд на моих губах.

(Горошинка)

Вокруг нас сновали защитники, искали мяч. Фанчико великолепным каскадом обманных трюков совершенно заморочил им головы, таким образом, у нас было время перемолвиться.

— Говорят, — начал Фанчико и подтолкнул мяч, — писание как луковица: чем дальше, тем больше снимаешь слоев. Но нет, — продолжал он и побежал быстрее, так как один из защитников заподозрил, что их водят за нос, — нет: писание как воздушный шар: все новые и новые оболочки опадают с него.

(Горошинка)

Фанчико и Пинту женщины любили больше, чем меня. (Пожалуй, только мама была исключением.) Вполне понятно, что сдержанная, хотя и несколько угловатая, разумность Фанчико к себе привлекала; а у Пинты была совершенно обворожительная улыбка.

Но сейчас я определенно чувствовал, что девушка, подававшая хлеб, смотрит именно на меня. Или это я смотрел на нее, и оттого наши взгляды так поразительно (для меня) часто встречались. (Статистически это мотивировано.) После матча мы сидели в летнем ресторанчике под огромным выцветшим зонтом, в том оцепенении, которое не следует упрощать, полагая, будто в воображении мы вновь проигрываем про себя весь ход состязания. Человек опустошен, его самого как бы нет, и потому это не усталость даже, а скорее отсутствие присутствия.

О пиве, к сожалению, шла слава, будто оно чудовищно горькое, так что нам не оставалось ничего иного, как заискивающими взглядами подманить официанта, а затем, кое-как упрятав тоску в глазах, громко потребовать восемь «Бэмби»[14].

— Пожалуйста, восемь «Бэмби»!

Фанчико стыдливо созерцал плотно утоптанную землю под столиком.

Девушка-хлебоноша (поскольку ей было нечего делать) села на высокий ящик из-под пива и так сидела, почесывая бедро. Она была очень красива, но при том простовата. Возле девушки находился аквариум, где кишмя кишели будущие порционные блюда — уха по-сегедски, карп по-словацки.

— Гляди, как рот разевает! Пошлость! — Пинта завороженно слушал себя.

— Дыхание не обязательно должно быть как-то особенно красиво. — Это уже совиная мудрость Фанчико.

Пинта прекрасно умел ладить с девушками, Фанчико умел тоже, но Пинта был легкомысленнее и действовал быстрее, что вовсе не означает, будто Фанчико в конечном счете не достигал того же, только он, Фанчико, всегда при этом и влюблялся в девушек (а они, само собою, в него), что все-таки не совсем честно. Пинта обдернул свою майку, аккуратно, как того требовал замысел, разгладил холщовые штаны и направился к девушке, которая уже почесывала бедро с внутренней стороны.

Пинта легко поклонился.

— Целую ручки. Вам помочь?

Тем временем официант наискось, исподтишка приближался к аквариуму. Его рука удлинилась деревянной, сучковатой палкой с сачком на конце. Пинта еще беседовал с девушкой, но уже что-то заподозрил и, когда официант сделал последний шажок, отчаянно взвизгнул. Его голос бился между ужасом и озорством.

— Спасайтесь, рыбки! Он здесь!

Девушка-хлебоноша лениво сползла с ящика (на ее ляжках отчетливо пылали широкие следы планок), небрежно оправила юбку, кофту (ох и кофта, пуговицы чуть не отлетали на груди!), застегнула пуговицу, не самую верхнюю, и, легко покачивая бедрами, словно второразрядное видение, исчезла в клубе вырвавшегося из кухонной двери пара.

Я спросил, на который час Пинта назначил девушке рандеву, Пинта ответил, что, к великому сожалению, своим обгрызенным ногтем попросту не мог показать ей на часах предлагаемый час встречи. А на словах? — мог бы настаивать я…

(Горошинка)