Посвящение

Папа всем своим телом старался скрыть следы женщины: одной рукой он сминал до невидимости салфетку с пятнами губной помады, в другой прятал какой-то невыносимо розовый платочек, ногами разглаживал складки, взбивал подозрительные неровности и втягивал носом плавающий в воздухе аромат духов.

— Право же, очень трогательны его наивные, мальчишеские старания, — покивал головой Фанчико. Для его мыслительных способностей это был исключительно благоприятный день.

Еще внизу, на тротуаре, переминаясь с ноги на ногу перед квартирой отца, я долго раздумывал о том, ворота или дверь это коричневое нечто с ручкой, как вдруг нас чуть не сбила с ног тетя Юдит.

— С точки зрения использования — ворота, с точки зрения местонахождения — дверь, — с отвращением подсказал Фанчико.

Ее полосатое желто-черное платье…

— Послушно, — завопил Пинта.

…следовало за движениями тела. Спина была совершенно голая, ее прикрывало только так называемое декольте.

— Черно-желтая осиная талия, — признал Фанчико. Пинте хотелось обозначить свою всё объемлющую образованность, а также исторические перспективы.

— Французская шлюха, привитая габсбургскому гусарскому капитану.

Тетя Юдит посмотрела на меня удивленно, потом (о подлая, чтоб ей пусто было!) указательным и средним пальцами легонько ущипнула мою щеку.

— Твой отец уже ожидает тебя, малыш.

От этого «малыш» Фанчико подскочил, словно его ужалила оса. Его голос был то его голосом, то голосом отца (скопированным превосходно).

— Что она вообразила о себе? На что дает ей право одна ночь? Вы полагаете, Юцика, что минувшая ночь дает вам какие-то там права? Дает, дорогая, в самом деле дает, но только на одну эту ночь.

— Да, тетя Юдит, — сказал я.

Но где она уже летела в это время, какие взгляды скользили по ее шее, какие присвисты следовали вдогонку!

— Миленькая дешевая потаскушка, — пробурчал Пинта.

Папа вдруг перестал бесцельно кружиться по комнате — возможно, потому, что счел цель достигнутой, — однако его скованность и эта напряженная поза, столь характерная для человека, потерпевшего поражение, практически не оставляли сомнений в истинном положении вещей.

— Черная колючая поросль на лице, — сказал Пинта печально.

— Запавшие щеки между опорами скул и подбородка, — сказал Фанчико печально.

Отец повернулся, чтобы идти на кухню, и я увидел сзади его смятые, гармошкой, пижамные штаны и уныло болтающуюся пижамную куртку, увидел поникшие плечи, которые странным образом опадали внутрь — к шее… вот тут я (по совету Фанчико) громко сказал:

— А мы просадили игру.

Он круто, к моему удивлению, даже стремительно обернулся, приметы слабости по-прежнему были зримы во всем его облике, но взгляд приобрел какую-то сердитую решительность.

— Просадили? Э-этим?!

— Не всегда же все получается. — Но он и не заметил многозначительности моего ответа.

— Послушай, шеф, — возвысил голос отец, и этот голос почти перехлестнул через ту запруду, за которой остаются только слезы и всхлипы. — Неужели ты не понимаешь?! Пойми, есть такие… команды, разбить которые… в пух и прах… нравственный долг человека. Слышишь?

Дурень Пинта едва не спросил.

— Хочешь на нас отвести душу?..

— Ну как ты не понимаешь?! — Казалось, отец бормочет молитву, молитву, перемешанную со скабрезностями. — Каждый самый пустяковый матч требует внимания. Каждый матч надо играть. — И повторил: — Есть такие команды, разбить которые в пух и прах наш нравственный долг.

Он тяжело перевел дух. Пола пижамной куртки откачнулась назад, к потной спине. Живот, голый, беззащитный.

— Не понимаю, — сказал вместо меня Фанчико.

— Ну ладно, — горько рассмеялся отец и, почесывая живот, вышел на кухню, где мы, используя сложно закрученные фразы, в конце концов все-таки проголосовали за яйца всмятку.

(Горошинка)

После того как Пинта, бросая на нас многозначительные взгляды, прикнопил на стену лопух, я отправился принять душ. То была невеселая пора: я еще не любил мыться, но уже испытывал неудобство, будучи грязным. Раздвоенность эта практически выражалась в том, что мыться меня, правда, все еще посылали, но шел я в ванную охотно, хотя и не настолько охотно, чтобы выступить инициатором самому; и, разумеется, я не мог лишить маму хоть малой дозы привычного нытья и попыток сопротивления. Особенно грязны были мои коленки, ведь защитникам не до церемоний.

— Интересно, сколько же лет надо играть в футбол, чтобы всю лужайку унести на своих коленях?

Я долго размышлял на эту тему. А Фанчико сказал:

— В твою рану набилось уже столько земли, что тебя впору записать в кулаки.

И так расхохотался, что запрыгала бабочка на шее. Что ему так уж показалось смешно?

Мама нагнулась надо мной, снабжая весьма недоброжелательными рекомендациями:

— Мыло.

— Щетка.

— И покрепче.

По правде сказать, мама не слишком внимательно за мною следила, из этого я сделал неправильный вывод, что вполне достаточно помыться согласно моему собственному способу; между тем правильность этого вывода, казалось бы, подтверждали равнодушные и суровые складки на мамином лице (будущие морщины?).