Посылка из Полежаева

На своём первом в жизни уроке им всем очень понравилось, что если тебе надо о чём-то спросить, если хочется ответить на вопрос учителя, то обязательно подними руку.

И когда Мария Прокопьевна поинтересовалась, кто плохо слышит, весь класс поднял руки. Нет, они слышали хорошо, но все хотели ответить на вопрос учительницы. И когда она их не спрашивала, не выдерживали, кричали наперебой:

— Я хорошо! Я хорошо!

Но самым невероятным было, когда Мария Прокопьевна устроила перекличку. Она взяла классный журнал и стала зачитывать по списку фамилию и имя ученика. Они ж к фамилиям не привыкли. На улице ж очень просто — Тишка, Ванька, Серёжка…

— Ребята, — предупредила Мария Прокопьевна, — я сейчас буду называть ваши фамилии, а вы вставайте и отвечайте: «Я!»

Она уже предвидела, что произойдёт неразбериха, но не ожидала такой.

— Андреев Володя…

— Я!

— Правильно. Молодец… Бураков Толя…

— Я.

Класс насторожился, каждый ждал своей очереди, глазёнки горят, рты открыты…

— Комарова Тамара…

— Я! — Люська Киселёва вскочила даже с поднятой рукой, а Комарова Тамара робко оглядывалась, недоумевая, неужели она ослышалась, неужели не её вызвали.

Дважды Люся Киселёва срывалась с места не в свою очередь, а когда Мария Прокопьевна, наконец, назвала её, она, уже утратившая к перекличке интерес, не поднялась, и, когда Мария Прокопьевна подошла к ней и сказала, что зачитала её фамилию, та пожала плечами:

— А я уже два раза вставала, — и заревела. — Я не хочу самой последней…

Мария Прокопьевна даже опешила, не зная, что делать.

Тогда Тиша Соколов предложил:

— Можно я за неё встану? — Он хмурился, и ему, видно, было жалко свою соседку. — Она пусть поревёт.

И класс поддержал его:

— Пусть Тишка встанет.

Мария Прокопьевна уступила им.

А теперь, вспоминая, улыбалась…

17

Тишка замер. Куковала кукушка. Это среди зимы-то! Она сидела то ли на крыше Серёжкина дома, то ли в липах, что росли в палисаднике.

— Кукушка, кукушка, — замирая, спросил Тишка, — сколько я годов проживу?

Кукушка с хрипотцой прокуковала всего два раза.

«Да не может быть, — вспотел Тишка. — Что я, до одиннадцати лет только и доживу?»

Он спустился под горку и повернул на тропу-прямушку.

Вода, совсем недавно поднимавшаяся из проруби, убралась, и только наледь, расползшаяся ноздреватым напаем во всю ширь реки, свидетельствовала о недавней оттепели.

Снег резал глаза своей белизной.

Тишка поднялся на взгорок, и в липах снова закуковала кукушка.

«Да не может быть… Они же улетают на юг, — удивился Тишка и всё же снова спросил: — Кукушка, кукушка, сколько годов я проживу?»

Кукушка заржала лошадью. Тишка невольно оглянулся назад. Дорога была безлюдна, и лошадей на ней тоже не было. Почти по всей деревне топились печи. Над крышами седыми жгутами мёрз неподвижный дым. Берёзы у Тишкина дома заиндевело искрились от солнца, которое высвечивало их сбоку.

Лошадь в липах всхрапнула, и Тишка, вглядевшись, увидел сойку-пересмешницу. Она, вытягивая шею, издавала звуки, напоминающие ржанье коня.

Тишка прикрикнул на неё, сойка взнялась с липы, осыпая с сучьев пыльную изморозь, и полетела, взмахивая обворожительно нарядными крыльями, в деревню, и уже с горы, издали, прилетел к Серёжкиному дому тоскливый голос кукушки.

«Всё Полежаево перебулгачит, — подумал Тишка. — Старухи скажут, светопреставление началось».

Но светопреставление началось в Полежаеве не из-за сойки. Серёжка Дресвянин сообщил, что Люська Киселёва напечатала в школьной стенгазете стихи.

— Люська? Стихи? — Тишка, расстегнувший на пальто верхнюю пуговицу, об остальных и думать забыл. — Да не может быть!

— Всё может, — сказал Серёжка и наморщил лоб, припоминая стихотворные строчки. — «Мне бы только переплыть океан…» та-та-та-та… Чего-то там… «Я бы спасла вас… Корвалан»…

— О Корвалане? — задохнулся завистью Тишка.

— В том-то и дело, о Корвалане… Даже Петя-Трёшник хвалил… И на самом деле складно написано.

Да-а, вот это Люська… Оказывается, и действительно Агния Барто растёт, поэтесса.

Тишка не дал Серёге даже позавтракать:

— Собирайся. Пойдём стенгазету читать!

— Да я же что? Я заголовки вчера рисовал, поэтому все заметки знаю.

Тишка сам ему и пальто притащил, достал с печи валенки.

— Пойдём, пойдём…

Серёгу долго упрашивать не надо — верный товарищ. Ноги в валенки сунул, нахлобучил на голову шапку, руками нырнул в рукава пальто — и готов. Побежали не наокружку, дорогой, а прямо лугами, по насту. Корка на снегу была прочная и почти нигде не продавливалась.

Пока бежали, Серёга только и успел рассказать, что никаких стихов в газете печатать не собирались, Петя-Трёшник сунул Серёжке все заметки:

— Ну, Дресвянин, начнём оформлять…

Разметили, где чего наклеивать, чего писать, и приходит Мария Прокопьевна:

— Пётр Ефимович, вы литератор, посмотрите, что это такое…

Петя-Трёшник прочитал протянутый Марией Прокопьевной листочек и ахнул:

— Да не может быть! Третьеклассница?

Мария Прокопьевна неопределённо передёрнула плечами.

— Хотя, конечно, — сказал Петя-Трёшник, — строй мысли детский. Явно, что ребёнок писал… А мышление поэтическое… Молодец! С ней надо работать.