Потаенное судно

Тащил состав маломощный паровозишко-пыхтелка. На полустанках все стоял, все отдыхал, никак отдышаться не мог. Трогаясь, издавал гугнявый свист, вроде бы он и не паровоз, а какая-нибудь поганая паровая лебедка. Но двигается — и то слава богу! Только почему его понесло не ближними путями, а окольными — вон куда махнул: через Тарту, Псков, Даугавпилс. Почему не пошел через Ригу? Может, самолетов испугался? Но немецким самолетам сейчас не до паровозика. А может, там пути разрушены или по ним нашу пехоту срочно подбрасывают, чтобы давить окруженных? В общем, как бы там ни было, а дорога получилась дальней, и потому пришлось по всей форме выставлять у катеров часовых, организовывать дежурную службу, выделять дневальных.

Докрасна накалялись железные печки-времянки с длинными коленчатыми трубами. В них день и ночь пламенел сланец, терпковато попахивало дымком.

Антон Баляба устроился рядом с Богораем, положив на сиденье и спинку жесткий пробковый матрац, который ему выделил Петруня Бахмут. Под Богораем тоже матрац, раздобытый Петруней. Положив ноги в высоких сапогах на скамьи противоположного сиденья, они, полулежа, вели разговор или молчали, отдыхая, набираясь сил. У Антона из головы не выходил Конопля. Стоит перед глазами с наискось рассеченным лицом, глядит тяжело, точно укоряя Антона в чем-то. А за что? Откуда такой осуждающий взгляд? Антон никак не мог избавиться от этого взгляда. И тут же — мысли о доме: что там, как там? Почему Сухоручко упомянул только о Пане и об отце, ничего не сказал о матери?.. А сын, его маленький сын?.. В груди жгло, теснило, причиняя неимоверную боль. Антон тер ладонью грудь, разминал горло с холодным, неподвижным, застывшим кадыком… Мысли снова возвращались к Конопле. «Как его изуродовало!..» Антон, казалось, ко всему привык за войну. Видел тонущие корабли, рассыпающиеся прахом дома, взлетающие на воздух платформы. Знал, как огонь или вода пожирают все живое. Слышал стоны о помощи, видел гибель людей, плакал от своего бессилия помочь им. Но Конопля!.. Война не убила его, не утопила, не спалила. Она поступила с ним куда суровей: оставив его в этом мире, искалечила внутренне, заставила казниться самому и казнить других холодом неверия и равнодушия. Такой калека страшнее всяких калек. Тут же вставал перед глазами Лотохин. Где он, что с ним? Жалел Антон: почему не спросил о нем у Конопли, может быть, тот что слышал?

Антон перевел взгляд на Богорая. Перед ним был самый близкий человек: и друг, и брат, и отец, если на то пошло. Баляба ловил себя на чувстве боязни за Богорая, когда вокруг свистели пули и осколки. В последних боях начал командир терять голову, лез в самое пекло. Но это бы еще полбеды, если бы не лихачество. В самый разгар операции, когда от разрывов снарядов тесно вокруг, в самый разгар, когда и катера, и большие корабли немцев бьют в упор, он, Богорай, взял моду становиться во весь рост на боевой рубке и, держась левой рукой за мачту, наблюдать бой, командуя катерами. Еще и рукой помахивал. То направление укажет соседнему катеру, то кулаком кому покажет, а то часто и дулю скрутит в сторону немецкого сторожевика. Не одобрял этого Антон. Считал, вся эта лихость от нервов идет, а не от смелости. Видно, начали сдавать нервишки у Богорая. Сказать бы ему: брось, мол, друг, не ломай петрушку.

И Антон сказал:

— Командир, мне не нравится, что вы ногами на боевую рубку влазите.

— Что, жалеешь, обдеру краску?

— Нет, вас жалею.

— Чудак! Я же тебе говорю: мне так удобнее, я вижу всю картину. А из-за козырька рубки ни черта не видно. — Сбил фуражку на затылок, оживился. — И вообще, если хочешь знать, командир отряда не должен быть на катере.

Антон удивился:

— Где же ему быть?

— Над катерами!

— Как так?

— Ему необходимо зависать над полем боя на геликоптере, чтобы все видеть и вовремя вмешиваться в ход событий. Тогда будет толк. Тогда я могу отвечать и за катера, и за их действия. А сейчас я слеп. Потому катера иногда и действуют несогласованно.

— Мне не нравится, что вы себя выставляете на расстрел.

— Чудак! У меня нет иного выхода. — Посмотрев в нахмуренные глаза Антона, спросил участливо: — Дома плохо, да?..

Баляба долго молчал, пережидая, пока уляжется сердце, встрепенувшееся от неожиданного вопроса.

— Батько и жинка живут у бабушки.

— И что?

— Про мать ничего не пишут.

— Разъяснится. Мало ли что наговорит посторонний. Из дому нет писем?

— Может, оно за мной гоняется, да никак не настигнет. Я ж сегодня здесь, завтра там.

— Мои тоже долго молчат.

— Они все там же, в Оренбурге?

— Уехали в деревню, к жениным родным.

— Хорошо…

— За сына боюсь. Он у меня знаешь какой! На любую быстрину заплывет.

— Не беда, выплывет.

— Ты не видал Урал-реки. Знаешь, какая она?!

— Не беда, — повторил Антон, успокаивая Богорая.

Долго умащивался на неудобном жестком сиденье, спускал ноги на пол, поднимал их опять на скамью, расстегивал молнию меховой куртки и вновь, жикнув ею, решительно застегивал до самого подбородка. Его томит, что нет вестей из дому. Перед глазами стоит Паня — такая хрупкая, беззащитная, одинокая… И сын.