Потаённые страницы истории западной философии

Вещи не могут не казать себя, не «сказываться», потому что такова их «энтелехия». Традиционно считается с отсылкой к трактату «О душе», что Аристотель придумал понятие «энтелехия» для объяснения феномена «души». Это не совсем так. Понятием «энтелехия» Аристотель видоизменял понятие «бытие» (к которому испытывал недоверие), чем потом не стали пренебрегать Гегель и Хайдеггер. Энтелехия предполагает, что «бытие» («то, что есть» в значении Аристотеля – как заметил Лоренцо Валла) – было ожидаемым, чаянным, желанным еще до появления его появления в виде «сущего»; соответственно, вещь при её появлении на свет стремится быть тем, чем её ждали и к чему призывали. Отсюда так называемая «телеология» Аристотеля. Энтелехия представляет собой прежде всего одухотворенное ожиданиями бытие, и лишь благодаря этому привлекается к трактовке «псюхэ», души. Кстати, Аристотель использовал слово «энтузиазм» [Аристотель, 1984, с. 636] – так что в конструкции энтелехии есть нечто от энтузиазма. «Бытие» у Аристотеля не является «нечаянным», оно – чаянное. И потому в «бытии» ничто не существует для себя, и всё существует для другого.

Мысль Аристотеля о том, что вещь не просто существует, но стремится быть собой – в соответствии с ожиданиями её еще до её появления на свет – философы Стои представили сначала «тоносом» (τονος – напряжение, натянутость), потом «логосом», а римские стоики то и другое объединили в понятие «интенция» (от intentio – натягиваю, напрягаю). Понятие интенции оказалось очень близким арабским мыслителям в их трактовке «категорий» и «универсалий». В результате зависимости средневековых текстов от арабских переводов Аристотеля понятие интенции стало широко использоваться в латинских текстах, в том числе в текстах Дунса Скота (1270–1308 гг.). При подготовке диссертации о Дунсе Скоте М. Хайдеггеру пришлось глубоко вникать в понятие интенции, в результате чего он оказался у истоков этого понятия – Аристотеля. Когда В.В. Бибихин решился переводить термин «бытие» в трактатах Хайдеггера, то есть пресловутый «Dasain» («присутствие»), то в этом слове отчасти верно отразилось значение слова «энтелехия» применительно к «бытию». «Присутствие» предполагает, что присутствующего ожидали, и это «ожидаемое» не заставило себя ждать, явилось вовремя. Все энтелехиальные коннотации «бытия» Хайдеггер намеренно означивал разного рода «заботой», «ответственностью», «присутствием». Коллеги с радостью объявили Хайдеггера «экзистенциалистом» по типу литераторов, чему философ, естественно, сопротивлялся.

Аристотель фактически отказался от термина «бытие», справедливо полагая его устаревшим. Хайдеггер, реанимируя термин «бытие» посредством замены Sain на Dasain, лишь по видимости обращается к Пармениду, реально погружаясь в дефиниции христианского средневекового аристотелизма. В собственно аристотелевских суждениях намеренно игнорируется связка «есть» – что оставили без внимания сначала стоики, потом арабские мыслители, затем ученые богословы и далее вся университетская традиция вплоть до настоящего времени. Как свидетельствуют тексты, Аристотель никогда не говорит «Сократ есть человек»: он переставляет субъект и предикат местами, чтобы этой связки не было. Получается: «Человек – сказывается о Сократе».

Уже в самом начале трактата «Категории» появляются выражения типа: «…”человек” сказывается об отдельном человеке, а “живое существо” – о “человеке”…» [Аристотель, 1978, с. 54]. В такой форме суждения предикат на первом месте, субъект на последнем, а вместо связки «есть» используется глагол «сказывается». Спрашивается: «Кем сказывается?» Ответ Аристотеля примерно таков: «Не кем, а чем. Чем? – Да всем: одеждой, мимикой, жестами, речами». Вся телесность Сократа «говорит», что он не рыба, не статуя, не фрукт. Этот язык понятен даже птицам. А на каком человеческом языке реализуется то, что очевидно: эллинском, персидском, семитском, индусском, – не имеет значения. Само бытие есть язык, но язык не как фонемы-морфемы-синтаксис. Хайдеггер уловит эту мысль Аристотеля своим громким заявлением «язык – дом бытия». В ответ экзистенциалисты, особенно французские, падут ниц перед «сумрачным германским гением».

О связи бытия, судьбы и языка может свидетельствовать сама история языка. Эллины и римляне веками жили в соседях, иногда на одной территории и порой говорили на обоих языках, но общего языка римско-эллинского почему-то не образовалось. Эллинские диалекты оставались эллинскими, латинские латинскими. Что-то удерживало диалекты в пределах одного языка, точно так же, как что-то не позволяло греческому языку и латинскому объединиться в один язык. Вроде семья языков одна, индо-европейская, и корни многих слов общие, и народы вживую общаются столетиями, но общность языка не возникает. Так в чем дело?