Потаённые страницы истории западной философии

Собственное решение «теории значения» у Аристотеля сводится к тому, что правом «сказываться» обладают все вещи, в том числе в силу «энтелехии». «Человек – сказывается о Сократе» не эллином, персом, семитом, индусом, а самой онтологией Сократа: его телом, фигурой, жестами, одеждой. Сократ узнаваем. Даже собаки не обманутся в том, что Сократ «человек» (как другие), а не птица, рыба, фрукт. Не только Сократ сказывается собою о себе своим телом, своим особым «бытием», но и все вещи сказываются о себе. М. Хайдеггер будет добавлять, что вещи «кажут себя», даже «подставляются взгляду». У Аристотеля за это отвечала «энтелехия», а Хайдеггер выступит с требованием считать субъектом не только условного «человека», но и все вещи: «…метафизическое понятие субъекта не имеет ближайшим образом никакого подчеркнутого отношения к человеку и тем более к Я» [Хайдеггер, 1993, с. 48]. Вещи – субъектны; их субъектность отчасти в том и состоит, чтобы казаться-сказываться и, добавлю от себя – наказывать за непонимание. Вещи сказываются о себе, подставляя себя взгляду, а непонятливых наказывают (не надо совать пальцы в электророзетку).

Принцип платоновской философии «никакая вещь не сводится к её телу» (с отсылкой к идее) Аристотель связывает посредством собственного термина «энтелехия», во-первых, с телеологичностью вещей (целеустремленностью), во-вторых, с неким подобием энтузиазма – феноменом, хорошо ему знакомым по медицинским и фракийским источникам. Не случайно психологию театральной трагедии Аристотель пояснил термином «катарсис». В «Политике» Аристотель дал свое определение энтузиазма, впоследствии почти дословно повторенное Кантом: «…энтузиазм есть возбуждение нравственной части души» [Аристотель, 1984, с. 636]. У Аристотеля при всей его логической интеллектуальности очень трогательное, даже трепетное отношение к миру, как бы подобного ему самому, что видно, например, из его завещания супруге [Диоген Лаэртский, 1979, с. 208–209] или отдельных, личных ремарок. «Каждый может рассердиться, это легко – замечает Аристотель, – но рассердиться тогда, когда нужно, на того, кого нужно, и так, как нужно – это дано не каждому». Или его определение порядочности: «Порядочность и порядочный человек – это тот, кто довольствуется меньшим того, на что имеет законное право» [Аристотель, 1984, с. 338].

Аристотеля перестали понимать едва ли не сразу после его смерти: и не факт, что вообще понимали. В эпоху эллинизма началась адаптация то под Платона, то под натурфилософов, то под софистов. В качестве исключения можно назвать разве что Цицерона и Сенеку. Аристотеля оценили арабы Халифата и пришли в восторг: аль-Фараби, ибн-Сина, – математики, медики, логики, поэты. Через арабов тексты Аристотеля перешли к христианским богословам, и вновь начались заумные «интерпретации», которые столь заформализовали Аристотеля, что Парацельс пришел к выводу: «Всё, написанное Аристотелем, ложно». Г.Галилей подлил масло в огонь опытами с Пизанской башни: тела падали с одинаковой скоростью независимо от веса, вопреки предсказанию Аристотеля. Разворот «от Аристотеля», обозначившийся в эпоху Нового времени, закрывал путь европейской философии на столетия. Традиции аристотелевской философии поддерживались только в Падуанском университете. По «странному» стечению обстоятельств его оканчивали Н. Коперник, У. Гарвей, Н. Кузанский, Л. Альберти, Б. Телезио, А. Везалий, Г. Галилей – те, кто и делал науку изначально. Живое возвращение к Аристотелю осуществил Г. Гегель со своим «спекулятивным методом», причем сам остался непонятым современниками. Манеру гегелевского философствования Л. Фейербах называл «пьяными спекуляциями», а А. Шопенгауэр и вовсе «шарлатанством». К. Маркс с Ф. Энгельсом всё пытались «перевернуть Гегеля с головы на ноги», а в итоге получили «материалистическую диалектику» и «учение о формациях» в лучших традициях позитивизма.

От позитивизма и материалистического понимания истории, возможно, более всего пострадала философия языка. На веру были приняты два постулата: язык – средство общения и язык – знаковая система. Оба постулата кажутся верными, даже очевидными, но в основе своей оба ложны.

В живой природе распространены сигнальные формы коммуникации. Сигналы вызывают определенные реакции, порой рефлексы. Человек не исключение, тоже наделен системой коммуникации в виде жестов, мимики, голоса. Так появляется термин «язык тела», в котором слово «язык» используется некорректно, так же как в выражениях «язык животных», «язык программирования». Это не языки, а сигнализация. Человеческий язык является тоже сигнализацией, но только в грудничковом и младенческом возрасте. В других случаях речевая сигнализация является лишь одним из способов использования родного языка.