Потанцуй со мной (СИ)

В тот вечер, когда я уехала от Романова, злая, отвергнутая и одинокая, мне хотелось сначала его придушить, но, когда перед глазами всплывали его раны и ссадины, мне неистово хотелось их зализать. Я даже такси разворачивала и неслась к нему, а потом обида брала верх, побеждая. До сих пор не понимаю, почему он так поступил. Я должна была находиться рядом с ним: жалеть, разделять боль на двоих и излечивать душу, а он так просто от меня отказался. Значит, не любит. Да он и не говорил никогда о своих чувствах…

Раскачиваюсь из стороны в сторону, сжимая телефон. Злюсь на него, обижаюсь. Три дня в неведении: что с ним, где он, как он? Гневом терзаюсь и одновременно переживаю до беспамятства.

Не звонит.

И я не буду. Захотел именно так? Пусть получает. Раз мешаю ему, раз ни к месту.

Всё понимаю: что стала виной его бед, что пострадал он из-за меня — тоже понимаю. Кто сотворил с ним такое — понимаю… А почему отказался — не понимаю… Закрываю глаза и вновь вижу Костю в дверях: беспомощного, раненого, любимого… Сердце болью сжимается, а душа глухо стонет. Ненавижу и люблю… Скучаю и видеть не хочу… Глазком бы взглянуть, да глаза б мои больше его никогда не видели… Не прощу, когда сама виновата…

Мои истерические метания нарушает трель дверного звонка. Пугаюсь. Замираю. Свирский?

Сердце начинает частить, как безумное. Ужасом наполняются жилы.

Или Костя?

Костя!

Мой Костя!

Несусь в прихожую, сбрасывая плед к чёртовой матери. В первый раз за последние три дня мои губы трогает улыбка, но перед самой дверью замираю.

Нет, Сурикова. Он тебя обидел. Подуйся, в конце-то концов, хотя бы пару минут, ты же девочка. Хмурю брови и распахиваю дверь.

— Сурикова Юлия Владимировна? — спрашивает невысокий мужчина средних лет с черной папкой в руке. Выражение на его лица совершенно мне ни о чем не говорит. Оно настолько не читаемо, что этот человек может быть кем угодно: от представителя интернет-провайдера до респондента, осуществляющего перепись населения. Прямо за ним стоит второй мужчина и выглядывает из-за плеча с интересом.

— Д-да. А вы…

— Старший следователь Управления следственного комитета Москвы — Анохин, — ныряет в нагрудный карман белой рубашки и достает красную корочку.

Раскрывает, и я успеваю прочитать лишь «Служебное удостоверение», потому что на всё остальное мне не хватает концентрации. Я сумбурно скачу по их абсолютно непрошибаемым лицам, пытаясь найти в них подсказки.

Следственный комитет. Что это значит?

— Вам необходимо последовать с нами в органы дознания в соответствии со статьей 91 Уголовного Кодекса Российской Федерации, — продолжает.

— Что? Я не понимаю… — оборачиваюсь и смотрю на брата, который застыл в прихожей в таком же недопонимающем ступоре, как и я.

— Юлия Владимировна, вы подозреваетесь в совершении убийства Свирского Матвея Павловича. Пройдемте.

— Что???

47. Константин

После трех часов допроса следователь выходит в коридор и кивает себе за спину, давая добро на конфиденциальный разговор с моей подзащитной. Ни в одном страшном сне мне не снилось, что когда-нибудь в моей гребаной жизни я буду защищать близкого мне человека, подозреваемого в убийстве. Не обвиняемого. Подозреваемого…

Перед входом останавливаюсь и потираю левый локоть, зафиксированный ортезом, стараясь унять болевой синдром. Час назад я закинулся обезболивающим, а с утра мне впороли противоболевую блокаду, но мне не черта не помогает. Рука ноет так, что сводит зубы, которые, в свою очередь, болезненно пульсируют из-за сломанной носовой перегородки.

Сука, три дня…

Меня не было рядом долбанных три дня, в течение которых ребята Протасова днями-ночами беспрерывно следили за Суриковой, не выбирающейся из дома всё это время. Так, когда эта катастрофа успела вляпаться в очередное дерьмо?

Со злостью толкаю дверь.

Убью.

Сниму с нее все подозрения и, к чертовой матери, сам прибью, чтобы никто из нас не мучился.

Она сидит спиной к двери, сгорбившись и опустив голову. Услышав скрип закрывающейся двери, вздрагивает и оборачивается. Весь мой воинственный запал сходит на нет, когда моя Хулиганка, увидев меня, подскакивает с места и бросается к груди.

Дерьмо.

Обнимаю одной свободной рукой за плечи, прижимая тесно к себе. С трудом прикрываю отяжелевшие веки — мне смертельно больно видеть её такой. Моя выдержка держится на тончайшей нити, готовой разорваться, но я собираю в себе остатки самообладания, потому что, хотя бы у одного из нас сейчас должна быть холодная трезвомыслящая голова.

— Всё, маленькая. Ну тише, тише, — глажу по сваленным волоса ладонью, сжимая челюсть от боли, когда моя катастрофа задевает руку в ортезе.

— Я не убивала. Я не убивала, — лихорадочно тараторит Хулиганка, поднимая на меня отекшие от слез глаза. — Костя. Он мертв. Понимаешь? Матвея нет. Костя, его убили. Но это не я.

Знаю! Знаю, черт тебя подери, но пока ты — единственная в списке подозреваемых, на кого так обстоятельно указывают улики.

— Юля, — отстраняю девчонку. Можно долго разводить сырость, но в деле и так макрухи достаточно.