Потерял слепой дуду

– Здешний я, только слёпой. Небо от земли различаю, а боле ничево. – Помолчав немного, он вновь заговорил: – Милые, летась я тут, на лугу Борисовском, дудку свою потерял. Ай видал кто?

Люди засмеялись:

– Не, дедушка. А на что тебе дудка-т?

– Вы, милые, зря смеетесь, то знатная дуда была. Ходили мы шестеро слёпых, я седьмый, по белу свету, я на ей песни играл, християне нам копеечку давали, хлебца. Так все и ходили: я на дуде свищу, слёпые за мной… – Медленно, боясь упасть, сел он на траву. – Бывало, сядем эдак вот, я и крычу: дядя Митяй, ты тут?! Тут, бает… А Ефим? И я тут. А дядя Миняй? Фрол, Костянька-малой – все здесь? Все!

Глядя, как выкрикивает он имена, задрав голову, косцы хохотали.

– Так беда невелика. Ребята в орешник сходят, тебе нову дудку вырежут.

– А на кой она мне таперь, – ответил странник, – нет никого. Вроде нестояща вещь была, а всех вместе держала.

Он ушел. Того слепого косцы долго помнили. А кто-то из них сочинил песенку.

2015 год

Чахоточная дева

Переписанное сочинение

* * *

В школе нам велели написать три тетрадных страницы про «пушкинскую осень» на примере известного каждому стихотворения. Вот фрагмент:

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.

* * *

Писать про Пушкина считалось легким делом, поскольку для нас его упростили не то что до конструктора – до пирамидки из пяти-шести элементов, не собрать которую – признак невменяемости. А я был вполне вменяем, и собрал, и меня не ругали. Стержнем конструкции было то, что Пушкин «наше всё», и если он любил осень больше других времен года, тем хуже для этих времен. Необходимые цитаты в конце параграфа…

Странное сравнение осени с безнадежно больной девой, которая может понравиться кому-то, осталось для меня иероглифом, не поддающимся расшифровке, поскольку в ту пору я ничего не смыслил в девах, чахотку считал какой-то исчезнувшей аристократической болезнью и осени не любил, потому что осенью надо было идти в школу.

А кроме того, подобных расшифровок от меня и не требовали. «Во глубине сибирских руд» не забыл? Ну и молодец, мальчик…

Но «дева» пришла сама, через много лет.

Одно из первых воспоминаний осени осталось до сих пор – облачный день с еще неостывшим ветром…

Было мне семь, а моей прабабушке за семьдесят, мы ходили по грибы в дальний Румянцевский лес. На обратном пути она устала, села на краю обрыва, под которым текла наша зеленая несерьезная речка, достала из корзины пузатый светлый огурец, кусок черного хлеба, поела и сказала:

– Пришел бы ко мне Бог: «На-ко тебе, Анфиса, еще сто лет, живи…» А я бы сказала: «Мало мне, дай побольше».

Она рассмеялась своей выдумке, улыбаясь, повторила несколько раз, будто оправдываясь: «Жила бы и жила, жила бы и жила…» – потом замолчала и глядела на воду. Видно, мир в тот день показался ей особенно прекрасным.

Для меня тогдашнего прабабушка обитала на другом континенте, потому что готовилась к смерти, каждую осень, перед моим отъездом домой, прощалась навсегда: «Ну, сынок, поди уж не увидимса». (И так – до моего почти тридцатилетия.) Ее забота меня не касалась, но те слова – на берегу – я запомнил. Почему? Наверное, потому что на той дороге, которой не знал, уже ждала меня мысль: зачем было создавать этот восхитительный мир – с грибами, Румянцевским лесом, зеленой речкой, пузатыми огурцами, теплым ветром, – чтобы потом выпроваживать из него человека, выталкивать, как пассажира с уже недействительным билетом? Ради чего создавать красоту и заставлять расставаться с ней?

Началось это лет в двадцать с небольшим, в ту пору, когда от избытка здоровья не можешь ходить – бежишь, бежишь… И была это не мысль, а какие-то странные приступы вроде удушья. Едешь в трамвае – и вдруг: а зачем еду? и зачем трамвай? рельсы, вдавленные в усталый горб моста, этот город, эти люди?