Потерял слепой дуду

Поначалу мне казалось, что эти мысли – в прошлом. Ушла слякотная, неряшливая молодость, и все налилось упругими зелеными соками, повылезало из почек и куколок, зароилось, загудело, запахло, оглушило меня. Жизнь начала править сама. Я растворился в этой жизни, в ее переменчивости, я стал ею самой. И не то чтобы все складывалось благополучно и весело, просто прибавилось сил; перемены, даже несчастные, казались только к лучшему, надежды не были пустыми и глупыми, как в молодости, – они становились настоящими шагами, движением, я увидел, что иду, и хотелось идти дальше. Разве не по Его милости я иду? Как повернется язык назвать это «ночью»?

В конце концов я устал – поднял камень, о который оббил ноги, и ради душевного комфорта оттащил его туда, где хранится мое благородное незнание. Я не смог примирить веру и радость жизни, и требовалось данный факт зафиксировать. Было это год назад, а может, больше. Я и теперь этого не могу, особенно если от радости перепью.

Радость бессмертия дается одной рукой, когда другая отнимает радость настоящей, теперешней жизни, превращая ее в «ночь». «Радуйтесь и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех…» А здесь?

Это – типично «летний» вопрос.

* * *

Осень – образ старости. Получается, что у тех, кто не доживает до нее – как Пушкин и его «дева», – своей осени нет. Но я уверен, что это не так.

Сравнивать течение человеческой жизни с переменой времен года (а мы живем в стране, где все четыре явлены четко и почти повсеместно) – обычай настолько давний, что как-то неловко вновь его толковать. Может быть, только стоит отметить расхождение с календарем, отсчитывающим начало с зимы (или с осени – как до Петра), что, конечно, неверно.

Начало – весна. Она болезненна, как всякое рождение, неприглядна, неряшлива, ведь ей, особенно в первые времена, не до красоты. Главное ее чувство – голод, потому что из пустоты, из зимнего посмертья она высасывает себе пищу.

Насытившись, она незаметно превращается в лето – самодовольное, поглощенное самим собой и оттого уверенное, что оно и есть собственно жизнь…

Зима – тоже жизнь, только посмертная, про которую говорят, что ты есть, имеешь желания, страсти, но ничего сделать не можешь, потому что плоть утратила способность к движению, оцепенела, и оттого воля твоя бессильна. Это великая тишина, за которой скрыто многое, и для глаза нет ничего прекраснее русской зимы. А для жизни она непригодна.

Осень – единственное время года, в котором есть движение, и невозвратные перемены в природе происходят в немногие дни, есть прозрачный холодный воздух и краткая вспышка бабьего лета. Осенью правит уже не собственная воля живой природы, а то, что сильнее ее: «Когда минует день и освещенье, природа выбирает не сама…»

Потому что движение осени – движение к угасанию живого и неживого, к смерти – но не той, что заклинали ацтеки, не той, которой пугают детей, а смерти как завершения, итога, прояснения того, что не было замечено, понято за летним буйством, опьянением молодости и силы. Осень открывает, что густая зелень листа держится на тонкой сетке прожилок, которые разрушаются от одного прикосновения, – и ты видишь хилый скелет этого самодовольства.

Осень – ясность. Да, ясность, хотя это слово трудно применить к поре, когда преобладает серое небо, но это та ясность, которая сама – свет.

Давно вычитал в газете: в реанимации одной больницы умер пациент, осциллограф уже несколько минут показывал ровную полосу, врачи собирались снимать датчики с тела, но линия подскочила, потом еще раз, еще… Больной ожил, сел на лежанке и сказал, что очень голоден. Ему тут же принесли из столовой, он съел полный обед, лег, вздохнул блаженно – и умер. Теперь – насовсем.

Часто говорят, что в последних остатках жизни человеку вдруг становится легче, иногда настолько, что он, наверное, думает – все отменяется.

Моя бабушка с утра ревностно выпытывала у домашних, что за город такой – Каир, а когда оставалось ей не более получаса, бодро спросила, скоро ли будем обедать, хотя в годы болезни ее заставляли есть.

Мой друг Юра Щуко умер прямо на сцене, во время воскресного спектакля, в краткой паузе перед репликой: «Я спрашиваю, кто вы такая?» Все вспоминали, что играл он в тот день с особой, возрастающей энергией. Кстати, было это тоже осенью…

Смерть вполне объяснима с точки зрения естественных наук и богословия, а вот этот миг – зачем он?

Я не знаю (и слава Богу), что он открывает людям, и уж тем более не утверждаю, что приведенное выше – общее правило.

Но почему-то верю, что вот это прояснение в угасании предусмотрено в самой сути жизни, а его природный образ – краткий, ясный осенний свет, в котором все «иное».

Верю потому, что смерть вообще нелепость, но совсем уж нелепо умирать, ничего не поняв, не увидев по-настоящему.

В осени есть то, чего не знает весна и что знает, но не в состоянии прожить и понять лето, – та точка, в которой сходятся две параллельные прямые – радость жизни и память смертная.

Мне кажется, это и есть то, что искали все и всегда, потому что без этой «точки» невозможно подлинное счастье.