Потерянная, обретенная

В Париже, распоряжаясь нашими невеликими финансами, я чувствовала себя если не состоятельной, то вполне обеспеченной. У меня не бывало внезапных желаний, как у Рене, я не сходила с ума по безделушкам, отличалась умеренностью в еде; кроме того, я была сама себе хозяйка. То же самое я чувствовала в «Приливе». Но теперь, переехав в роскошный номер «Нормандии», я ощущала себя очень бедной. И не знала, что могу себе позволить, а что нет. Я жила на деньги матери, а не на свои.

Ох, как же я завидовала Рене! Она в который раз поразила меня легкостью своего нрава. Рене не задумывалась о нашем положении и о том, на чьи средства мы тут живем. Все происходящее эта парижская девчонка, дочь актрисы, воспринимала как подарок судьбы. Теперь, когда нам не надо было думать об оплате отеля, она спустила все деньги на новое нарядное платье и была совершенно счастлива. Зная, как она воспитана, я не решалась ее в чем-либо упрекнуть.

И все же мне следовало подумать о будущем. Скоро нам придется вернуться в Париж, мне – к учебе, Рене – к работе. Захочет ли мать видеть меня там? И как будут строиться наши отношения?

Я было заикнулась о возвращении в Париж, но Шанель воспротивилась:

– Ты такая бледная, Вороненок. Подожди, погрейся еще на солнце, подыши морским воздухом. Мы уедем осенью, все вместе, я тебе обещаю.

На этот раз я решила покориться.

– Но мне не по карману такая жизнь!

– Не думай об этом, – приказала моя деспотичная мать. – Ты не будешь ни в чем нуждаться, пока я жива. Можешь бросить учебу, если она тебе тяжела. Я найду для тебя занятие, поверь.

Что я должна была сделать? Заплакать от счастья? Благодарить? Расцеловать ее? Я не чувствовала радости. Жить на чужие деньги – значит не иметь денег вовсе. Ведь я не могла ими распоряжаться по своему усмотрению.

Но я только сказала:

– Мне бы хотелось продолжить учебу.

Она кивнула, как мне показалось, одобрительно.

Вернувшись в «Нормандию», я увидела, что Рене собирает вещи.

– Куда ты?

– В Париж. Мой отпуск подходит к концу. Если не вернусь к назначенному дню, хозяйка мастерской меня вышвырнет. А у меня так и не нашлось богатой кузины…

Вот это да! Я обняла Рене за плечи.

– Послушай, тебе незачем возвращаться в Париж.

– Пусти! – Рене вырвалась. – Я знаю, что ты обо мне думаешь! Но у меня тоже есть гордость. Я не хочу быть приживалкой.

– И я тоже, – сказала я.

Она замерла.

– Мы вернемся в Париж вместе. Хочешь? Но только осенью. А сейчас… Может быть, тебе попробовать поискать работу в Довилле?

Это и в самом деле была отличная мысль. Когда я спросила у матери, в каких мастерских Рене стоит поискать работу, она улыбнулась:

– Пусть работает у меня. А если захочет, может еще подрабатывать манекеном. Я моделирую туалеты только на манекенах, иначе у меня не получается.

Когда я впервые увидела, как работает Шанель, это меня потрясло. Я вспомнила, как однажды встретила в Париже художника. Он расставил на улице мольберт и рисовал какой-то уголок здания. Весь мир словно исчез для него, кроме этого уголка, палитры и холста. На лице было выражение абсолютной сосредоточенности. И в то же время я не раз видела маляров, которые красили стены. Они насвистывали, смотрели по сторонам, зевали и почесывались, не переставая махать кистью.

Я видела, как работают обычные портнихи. Та же мадам Роже, которая шила нам платья. Ее работа отличалась от работы моей матери так же, как труд маляра от вдохновенного труда художника. Я была счастлива смотреть на Шанель. И рада, что Рене так удачно пристроена. И лишь иногда чувствовала пустоту, словно на месте выпавшего молочного зуба. Только про зуб забываешь, и потом вырастает новый… А нового брата у меня появиться не могло…

Но не он ли подошел ко мне тихонько по мягким коврам роскошного отеля и шепнул на ухо:

– Не грусти, Вороненок. Меня могли бы убить на войне. А так я навсегда останусь с тобой.

– На какой войне? – спросила я спросонок и пробудилась от звука собственного голоса. Конечно, рядом никого не было.

Я слышала разговоры о войне, доносившиеся с бульваров, но не придавала им значения – до того ли мне было? Война началась третьего августа. В городе сразу стало пустовато и тревожно. Многие магазины и лавки закрыли ставни. Ветер гнал по улице сор. Отель «Ройяль», и тот закрылся – курортники уехали. Мужчины были мобилизованы. И Бой…

Он тоже ушел воевать.

В это невозможно было поверить. Зачем ему воевать, такому красивому, веселому и ловкому? Ведь воюют солдаты. Но он-то не солдат! Выражение «всеобщая мобилизация» еще не было мне знакомо. Я просто не верила, что где-то в мире может быть боль, кровь, выстрелы, чудовищная мясорубка жестокости. Зачем, если небо такое синее, море жемчужно-голубое, если можно бегать в легком платье по берегу, пить апельсиновый сок в маленьких кафе и ходить в кино на все фильмы подряд?