Потерянная, обретенная

Мы обе были хороши – невыносимые упрямицы. Я собиралась уехать в чем была, со своим жалким чемоданишкой, в платье, уже порядком пострадавшем из-за моих занятий в госпитале, и шляпке с перышком. Но Шанель сама упаковала мне чемодан, большой чемодан из желтой кожи, и купила билеты в первый класс.

– Не отказывайся, прошу тебя, – сказала она, поймав мой взгляд. – Позволь мне сделать это.

Я не стала отказываться, хотя моя гордыня бунтовала.

И уехала.

Какой холодной, какой неприютной показалась мне моя комната без Рене! Шел дождь, в углу появилась протечка. Мне некуда было носить наряды, которые я надевала в Довилле. Но, раскрыв чемодан, я убедилась, что мать своим практическим умом поняла это раньше меня. Там были удобные, надежные вещи, которые вполне можно носить на учебу, да и вообще куда угодно. Одна из них поразила мое воображение: это был плащ-дождевик из непромокаемой ткани, ярко-желтой, словно курортное солнце. Я набросила плащ, не вдевая руки в рукава, – желтый цвет шел моим темным волосам и глазам, Шанель нарочно выбрала его для меня. Сердце дрогнуло, и я заплакала, сидя возле чемодана, распахнувшего пасть, словно бегемот.

– Мама, мама, почему же так поздно, почему…

И еще кое-что нашла я в кармашке чемодана. Это была чековая книжка, каждый листочек которой был подписан именем Шанель. Она давала мне понять, что все ее деньги – мои деньги. Но я не собиралась принимать этот дар. Взять их, тратить их означало перестать быть самостоятельной личностью со своими делами, мечтами и устремлениями и посвятить себя одному – роли дочери Шанель.

К тому же дочери, которую она не могла или не желала открыто признать.

И я не вырвала из чековой книжки ни одного листочка, хотя у меня было плохо с наличными. Но много ли мне одной нужно? Потом все изменилось, когда в ноябре возвратилась Рене. Впрочем, возвратилась – не то слово, она приехала на время, по делам Шанель.

За это короткое время Рене очень изменилась. Теперь она стала словно бы старше, серьезнее. Разумеется, она забросила свои перегруженные отделкой шляпы и платья и была в наряде покроя Шанель. И, конечно же, была без ума от моей матери.

– Что у вас произошло? – набросилась она на меня, едва переступив порог. – Почему ты уехала? Подумать только! Так хотела найти кого-нибудь из своих родных – и вдруг вот так просто уезжаешь, живешь в этой гадкой комнатушке, питаешься черт знает чем…

– Мои родственники – одно дело, а я – другое. Их деньги мне не принадлежат и меня не касаются.

– Я не предлагаю, чтобы ты села Мадмуазель на шею. Но она ведь могла помочь тебе, устроить в своем деле!

– А если оно мне не нравится?

– Не нравится? – Рене опустилась прямо на свой чемодан. – Как это может не нравиться? Катрин, что ты говоришь? Помнишь, как мы встретились в первый раз? Ты сидела в мастерской и рассматривала модные журналы. У тебя было такое выражение лица, словно ты чудо Господне увидела. Помнишь, как мы шатались по Рубе и «покупали» себе все, что видели в витринах? Ты выбирала самые лучшие и дорогие вещи… Что ты молчишь? Отвечай же что-нибудь!

– Да, мне нравилось смотреть модные журналы. И я люблю красивые платья. И рассматривать витрины. Но это не моя жизнь, Рене! Это то, что украшает ее, делает веселее, ярче, приятнее. Только я не хотела бы, чтобы это стало моей жизнью, как не хотела бы все время питаться одним шоколадом. Шоколадная конфета хороша на десерт. Но если все время питаться шоколадом, он очень скоро надоест.

Рене покивала головой. Кажется, она не только повзрослела, но и очень поумнела. Того, что прозвучало потом, я не ожидала услышать от Рене, от моей хохотушки и болтушки Рене:

– Ты можешь не питаться шоколадом на завтрак, обед и ужин, но ты должна уважать тех людей, которые делают шоколад.

Это были настоящие, хорошие слова, и они проникли мне в самую душу.

– Где она сейчас? – спросила я после короткого молчания.

– Мадмуазель? – переспросила Рене, словно до того мы говорили о перелетных птицах или об угольных шахтах. – Она приехала. На улице Камбон. У нее квартира над магазином. Знаешь, ее дружок все еще не возвращался. Она такая грустная, ужас. Ты лучше сходи к ней, прямо сейчас.

Уж конечно, меня не пришлось просить дважды.

Шанель была в бутике одна. Прежде чем войти, я помедлила у дверей. Сквозь тонкие белые шторы я видела ее силуэт, он казался каким-то изломанным. Я дрогнула, но вошла.

– Мама!

Она раскрыла мне свои объятия. Мы некоторое время постояли, тесно и неудобно обнявшись. Потом она сказала:

– Прости меня, Вороненок. Я не должна была держать тебя в клетке. Воронят ведь нельзя держать в клетке, верно?

– Думаю, можно. Но толку от этого мало. В клетках держат птиц, которые красиво поют. Или тех, у которых красивые перья. Какой толк от вороненка?

– Ты самая красивая на свете, Вороненок. И у тебя чудесный голосок. Но я все равно не буду держать тебя в неволе. Ты свободна. Ты можешь заниматься, чем угодно. Только всегда помни, что у тебя есть я, и не забывай прибегать к моей помощи, когда она тебе понадобится. И позволь мне делать то же самое…