Потерянная, обретенная

И не было ничего в пустоте,

Кроме ее бесплотного черного тела,

только осколки неба,

только лоскуты черной материи.

Она повисла меж домом и небом,

верней, перед правой ставней окна.

Но таким большим ей казалось небо

и дыры между туч,

что незаметны были днем,

что она неотрывно глядела внутрь,

в мою комнату.

Отблеск пламени от камина,

должно быть,

казался ей звездой. И я хотел думать так же.

И глаза ее там, за стеклом, на холодном ветру.

Шанель тихо ахнула, как с ней бывало всегда при сильном душевном волнении, и оно передалось мне. Тихий шорох прошел по гостиной, словно мистическое дуновение…

Я была благодарна матери за то, что она, оказывается, умеет тонко чувствовать поэзию, и благодарна Пьеру за то, что он открыл для меня это ее качество. Он показался мне прекрасным в эту минуту, так преобразило его вдохновение и признание…

Вскоре я зачем-то вышла из гостиной, и мать вышла за мной. Как хорошо я вижу ее в ту минуту – ее заостренный, весь из ломаных линий, облик с годами не затушевался. Засунув руки в глубокие карманы жакета, она покачивается с носка на каблук, улыбается мне ласковой улыбкой, про которую я хорошо знаю, что она в любую секунду может смениться оскалом, и говорит всего два слова:

– Он мой.

Потом она поворачивается на каблуках и возвращается в гостиную.

Я тогда ушла к себе. Помню смутное ощущение обиды, до краев наполнившее сердце. Мне вовсе не нужен был Пьер Реверди, я не представляла его в качестве своего возлюбленного. Тем более что его отличали забавные странности, в которых я усматривала признаки начинающейся шизофрении. Вот, к примеру: однажды во время пышного обеда он вдруг радостно загикал и ринулся вон из дома, хотя на улице шел проливной дождь. Жозеф бросился за ним с плащом и зонтом, но вернулся обескураженный – поэт собирал в саду виноградных улиток и наотрез отказался вернуться. Бедняге дворецкому пришлось таскаться за ним по саду и держать над ним зонт. Пьер всегда что-то чинил, выпиливал лобзиком, вырезал по дереву. Но починенные им звонки не звонили, замки не открывались, а ночная лампа заискрила так, что я не на шутку испугалась. Он не очень-то умел вести себя в обществе, не обладал манерами, мог посреди беседы вдруг замолчать и молчать часами, пожирая собеседников пламенными взорами. Он презирал буржуа, «плевал на эти проклятые деньги», но с детской радостью рассматривал подаренные ему матерью роскошные часы, подносил их к уху, наслаждаясь тиканьем – неужели и в самом деле он не понимал, что они тоже куплены за «проклятые деньги»? Он желал смерти человечеству, предрекал конец света и весело сообщал, как славно будет, когда «гнойная язва» исчезнет с прекрасного лица земли, – но однажды привел к Шанель маленькую бродяжку, которая была так грязна, что ее можно было поместить только возле кухни, и так голодна, что, пока кухарка наливала ей супу, съела огромный ком сырого теста.

– Я бы привел девочку к себе, но у нас у самих в доме нет еды. Анриетта, бедняжка моя, сидит голодная, – наивно сообщил Пьер.

Анриетта была его жена. Она никогда не показывалась. Я знала только, что она работает швейкой в каком-то неизвестном ателье. Шанель после обеда заворачивала в бумажный пакет слоеных пирожков, фруктов или еще чего-нибудь – гостинец для Анриетт.

Реверди был атеистом, грозил кулаком небу и ругал «разжиревших попов», но как-то объявил, что на него снизошла милость божия, и окрестился. Никакой перемены в нем заметно не было, милость божия не давала о себе знать видимым образом, но, очевидно, побудила его через пару лет сжечь все рукописи и удалиться к стенам монастыря Святого Петра, где он со своей маленькой швейкой и прожил до конца дней.

Но до того у него случился роман с моей матерью. Ее не заботили причуды избранника, не волновала ожидающая его жена. Она всегда брала то, что хотела, и ей было плевать на все, когда речь шла о ее желаниях.

Я не успела заметить, как они сошлись, – была немного занята, знаете ли.

Глава 20