Потерянные боги

Он взглянул ей в лицо, и она опустила глаза, как делала всегда, когда лгала ему. Он знал, как ненавистно ей это место, полное пережитого ужаса и страшных воспоминаний, что оно убивало ее так же верно, как убивало его. Он боялся одного – что она не вытерпит, что в своем стремлении выбраться отсюда она не станет дожидаться, пока ребенок подрастет достаточно, чтобы занять его тело, но будет питаться им, и, набравшись достаточно сил, чтобы уйти, она увезет его куда-то в другое место. И все будет потеряно.

– Это слишком опасно, – сказал он.

И опять она не ответила. Он знал, что ему нужно остановиться прежде, чем он зайдет чересчур далеко.

– Тебе опасно выходить за пределы этого убежища, без меня, без моей охраны, – сказал он настойчиво. – Ангелы найдут тебя. Ты это знаешь. Я знаю, ты это знаешь. – И тут он увидел это. Увидел, как ее лицо становится холодным, замкнутым. И почему он всегда это делает? Поэтому-то они и перестали общаться: ей надоели его мольбы и угрозы. И вот он опять пытается ее запугать.

– Это – не убежище, – сказала она. – Это – тюрьма. Это – смерть. Я лучше рискну попасться своре Габриэля, чем проведу здесь хоть один лишний день.

Сеной поднял глаза, туда, где небо встречалось с океаном, гадая, понимает ли она, какую боль только что ему причинила. У него тоже не было ни малейшего желания жить в клетке, но он бы предпочел клетку свободе без нее. Его взгляд упал на ее руку, лежавшую между ними, на сиденье. Так близко. И, несмотря на ее слова, на ее холодность, желание притронуться к ней было слишком велико.

И он притронулся – всего лишь провел пальцем по запястью.

Она отдернула руку. Ее лицо исказилось отвращением, и ему показалось, что его ударили.

– Прости, – сказал он. – Это непросто – быть так близко.

Она встала.

– Не нужно извинений. Просто твое тело… Это все равно что притронуться к смерти.

– Я знаю… Поверь. Мне же приходится жить внутри этого трупа.

– Если бы только… – Она не закончила.

– Да, если бы только.

«Сотни и сотни „если-бы-только“, – подумал он. – Если бы только Гэвин не явился в тот самый момент. Если бы он не положил конец всем их мечтам. В моих жилах в эту самую минуту текла бы горячая кровь – ее кровь, моя кровь, переплетенные, смешанные воедино. Мы были бы братом и сестрой, мы были бы любовниками, мы были бы единым целым. Мы вместе прожили бы тысячи смертных жизней. Если бы только. О, если бы».

– Давай не будем хоронить себя в прошлом, – сказала она. – Давай вместо этого будем надеяться на Чета. Вскоре я снова стану сильнее и, как только у нас будет ключ, мы сможем довершить то, что начали.

И только теперь, услышав это от кого-то еще, он понял, насколько смехотворными были его надежды: «Да, если Чет найдет ключ – найдет в стоге сена иголку… Если он сумеет избежать всех опасностей Нижнего мира, если демоны не настигнут его, если Гэвин его не убьет… Если он успеет вернуться до того, как Ламия покинет меня, до того, как я угасну и стану еще одной тенью среди множества других теней. Как много „если“».

Все дети собрались здесь, на вершине холма, глядя на Ламию своими маленькими светящимися глазками. Их лица, как и его, были переполнены жаждой – жаждой быть с ней. И он вдруг увидел, насколько он был теперь жалок. Он, который был когда-то великим охотником, сокрушителем богов и чудовищ, он, ангел, которого Габриэль звал Мечом своей силы. Он дошел до того, что умолял лилит позволить сесть рядом с ней – с той самой лилит, которую он послан был сразить. Трудно представить себе унижение горше.

Дети все звали ее, и она улыбнулась, поощряя их.

– Они любят меня, – сказала она, просияв.

А ведь и они, эти заблудшие души, могли оставить этот остров, только пожелай. Вот только они никогда этого не сделают, пока их мать здесь; за ней они последуют и в Ад.

Сеной вздохнул: «Я должен был убить ее. И как только до этого дошло? Как случилось, что я пал так низко?»

– Ради тебя я отказался от света Господня. Ради тебя я отказался от всего.

Ее улыбка потускнела.

Это было худшее, что он мог сказать, он знал это, но все-таки сказал, сказал, потому что ему нравилось, что это ее задевает. Ведь это значило, что ей не все равно, до сих пор. Вот только в этот раз он не увидел ни сожаления, ни печали. Он не увидел ничего.