Потерянные слова

— Ученики. И двух лет в Издательстве не проработали, — Гарет на секунду замолчал. — Вместе пришли, вместе ушли. Были закадычными друзьями.

Он отодвинул тарелку с пирогом, поставил локти на стол и подпер лицо ладонями. Буравя скатерть взглядом, он продолжил рассказ.

— Мать Джеда пришла в наборный цех и спросила мистера Харта. Джеду не было и семнадцати. Его мать сказала мистеру Харту, что ее сын больше не вернется в Издательство. Она словно умом повредилась, Эсси. Обезумела от горя. Джед был ее единственным ребенком, и она без конца повторяла, что на следующей неделе ему исполнится семнадцать. Снова и снова об этом говорила, будто надеялась вернуть, ведь на фронте несовершеннолетнему вообще не место, — Гарет глубоко вздохнул, и я заморгала, чтобы сдержать слезы. — Кто-то разыскал мистера Харта, и он увел несчастную к себе в кабинет. Мы слышали ее рыдания через весь коридор.

Я отодвинула свою тарелку. Гарет выпил полстакана пива.

— Я не смог вернуться к тому слову, — сказал он. — От одного вида литер меня тошнило. Война идет только два месяца, а по слухам она растянется на годы. Сколько еще таких Джедов мы потеряем?

У меня не было ответа.

— Для меня вдруг все утратило смысл, — сказал он.

— Нам нужно продолжать делать то, что мы делаем, Гарет. Неважно что. Иначе будем просто жить в ожидании.

— Было бы приятно знать, что я занимаюсь полезным делом. Набранное слово «скорбь» скорби не уменьшает. Мать Джеда будет чувствовать то, что чувствовала, независимо от того, что написано в Словаре.

— Но, может быть, он поможет другим людям понять то, что чувствует она, — сказала я, хотя сама не была уверена, что это возможно.

В некоторых случаях Словарь давал лишь примерное представление. Слово скорбь, как я уже знала, было одним из таких случаев.

* * *

Почти каждую неделю к Ревизору приходила очередная несчастная мать, чтобы сказать, что ее сын больше не вернется. Редакторам в Скриптории и в старом здании Музея Эшмола было легче, хотя страшное бремя легло и на них. Благодаря связям и образованию лексикографы становились офицерами, но даже их знания не помогали пробиться им в командование. Работники Издательства были попроще, поэтому, как сказал Гарет, и превращались в пушечное мясо. Он больше не сообщал мне о каждом погибшем коллеге.

* * *

Дверь в кабинете мистера Харта была приоткрытой. Я постучала и открыла ее пошире.

— Войдите, — сказал он, не отрываясь от бумаг.

Я подошла к его столу.

— Последняя правка, мистер Харт, — сказала я, откашлявшись. — От Speech до Spring.

Мистер Харт поднял голову. Складки между бровями углубились, когда он взял гранки и записку от доктора Мюррея. Прочитав ее, он стиснул зубы. Доктор Мюррей хотел внести еще правки — то ли в третий, то ли в четвертый раз. Неужели печатные формы были уже отлиты? Спрашивать я не решилась.

— Его болезнь не сделала его менее педантичным, — проворчал мистер Харт.

Поднявшись, он подошел к двери. Он не просил меня ждать в кабинете, поэтому я пошла за ним.

В наборном цеху было тихо, были слышны лишь позвякивания литер, которые укладывались в металлические рамки. Я осталась ждать у двери, а мистер Харт подошел к ближайшему станку. За ним стоял молодой наборщик — уже не ученик, но все равно слишком юный для фронта. Мистер Харт присмотрелся к работе наборщика, и тот занервничал. С довольным видом мистер Харт похлопал юношу по плечу и двинулся к следующему станку. Все понятно — правкам доктора Мюррея придется подождать.

Застыв у входа, я оглядывала цех. Гарет стоял за своим старым станком. Несмотря на должность начальника цеха, ему приходилось по несколько часов в день набирать шрифты. Я смотрела на него как на незнакомца. В его глазах было больше сосредоточенности, чем я когда-либо видела, а в движениях чувствовалась уверенность. Я подумала о том, что под чужим взглядом люди теряют свою естественность. Желание обрадовать или удивить, подавить или убедить делает движения контролируемыми, а лицо превращает в маску.

Я всегда считала Гарета худощавым, но сегодня, наблюдая, как он работает, удивилась его элегантности и силе. Рукава его рубашки были закатаны по локоть, и я заметила, как напряглись его мускулы на предплечьях. Плавность движений делала его похожим на художника или композитора, и вместо набора шрифта он словно наносил мазки на холст или записывал ноты.

Мне стало стыдно за то, что я так мало знаю о его работе. Раньше она казалась мне механической, монотонной. Я думала, что редакторы выбирают слова, корреспонденты записывают их значения, а задача Гарета — набирать буквы. То, что я увидела сейчас, было совсем непохоже на монотонность. Он изучил листочек, потом выбрал литеры, снова перечитал листочек и вытащил карандаш из-за уха, чтобы сделать пометки. Редактировал его? С уверенностью решив головоломку, он заменил литеры.

Только когда он спит, я могу увидеть его расслабленным. Я с удивлением поняла, что хочу увидеть, как он спит.