Потерянные в прямом эфире

С трудом подавив в себе острое желание выматериться и треснуть самого же себя чем-нибудь тяжёлым по голове, выжидающе посмотрел на Сеньку:

— Тебя не учили, что подслушивать нехорошо?

— Вы громко спорили, — фыркнул он, явно соврав. В тот вечер мы разговаривали вполне спокойно, я вообще становился крайне сдержанным в минуты максимального гнева. Но да, он был прав, мне следовало учесть тот факт, что ребёнок с детства обладал избирательным слухом.

— И что ты слышал?

— Славка, он… ругался на тебя, на… Олесю. Говорил, что ты кретин, раз всё ещё не вычеркнул её из своей головы после всего, ею сотворённого.

Да, я прекрасно помнил наш диалог с Макаровым, случившийся за неделю до моего отъезда на этом самом месте.

В последние годы на меня временами находила бессонница. Мешать она особо не мешала, скорее даже наоборот, позволяла заняться бумажной работой, которой всегда было в достатке. Славка, прекрасно знавшей о моей привычке работать по ночам, тогда вернулся со своего очередного загула и, обнаружив полосу света под моей дверью, решил заглянуть на огонёк. Заглянул. Удачно для себя и неудачно для меня, как раз в тот самый момент, когда я пялился на экран ноутбука, на котором мелькало смазанное изображение Олеси (прямая трансляция из студии была так себе), ведущей свой ночной эфир для неспящих. 

— Ты — чокнутый сталкер, — объявил тогда Макаров, вмиг протрезвев. После расставания с Юлькой у него проклюнулась неумолимая тяга к «приключениям».

От досады я заскрежетал зубами, представляя, как мой интерес выглядит со стороны. Самое смешное, что всё действительно вышло случайно. О том, что Олеся работает на радио, я знал давно, иногда даже ловил нужную волну, с какой-то мазохистской настойчивостью вслушиваясь в её игривые интонации. Потом, правда, сам же себя ругал, бросая это гиблое дело на пару месяцев, пока во время очередной бессонницы во мне не возрождалось алогичное желание услышать знакомый голос из прошлого. Но вот онлайн-трансляцию открыл впервые. Опять-таки неясно зачем. Дурацкий порыв увидеть своими глазами то, какой она стала. В конце концов, она мне сына родила, а это к чему-то, да обязывало, даже если ей моё чувство долга тысячу лет не нужно было.

В общем, какие бы мотивы мной не двигали,  но оправдываться перед другом я не собирался.

— Да пошёл ты, — «по-взрослому» велел Славке, захлопнув крышку ноутбука, словно ставя точку в этой досадной истории.

Но Макарова это, конечно же, не остановило, скорее, даже наоборот, лишь больше раззадорило его стремление обличить степень моего идиотизма, раз я до сих пор не выкинул из головы эту проклятую вертихвостку (в его понимании — «законченную стерву»). Но он ошибался, Олеся никогда не была вертихвосткой. По крайней мере, я предпочитал думать именно так.

В тот вечер мы наговорили друг другу много всего, явно непредназначенного для детских ушей.

— Ты защищал её, — неожиданно подвёл итог нашего спора с Макаровым Арсений. — Дядя Слава говорил, что Олеся использовала тебя, а потом бросила.

— Они всегда не ладили, — печально улыбнулся я своим воспоминаниям.

Сын задумался, обдумывая мои слова, а я подавил в себе острое желание обнять его. Во-первых, вряд ли позволит, взрослый же. Ну а во-вторых, я всё ещё помнил, куда зашли наши разборки со Славой дальше. Как показало следующее замечание Арсения, он тоже прекрасно всё расслышал:

— Да, но только ты сказал, что в уходе Олеси… есть и твоя вина тоже.

Да чтоб… Макарову там икалось.

— В любых отношениях всегда виноваты двое, — я попытался спрятаться за всем известную аксиому. Даже Сеня в своём возрасте прекрасно был осведомлён о взаимной ответственности. Современные подростки вообще были на редкость продвинуты в столь громких заявлениях.

Но мой не в меру сообразительный отпрыск и не подумал клюнуть на такую бессовестную ложь. Посмотрел на меня выжидающе, будто давая время одуматься. Но я продолжал молчать, невольно вспоминая взбешённый взгляд Олеси, которым она одарила меня часом раньше в подъезде. Не прокляла, и на том спасибо. А ведь могла.

Вот как можно объяснить четырнадцатилетнему подростку то, что сам понимаешь едва?

Провёл рукой по колючему подбородку. Насколько же всё было проще, когда он довольствовался общими отговорками.

— Сень, понимаешь, у нас всё было сложно. Мы вообще с ней оба… непростые.

— Ха, — фыркнул ребёнок, в скептическом жесте изогнув бровь, ну да, ему ли не знать про мой характер. — Что ты сделал?

Он уже вынес свой приговор. Испытывая непонятную мне потребность верить в мать, он если не во всём, то точно во многом обвинил меня. От этого было больно, да и злило порядком, что в итоге всё выворачивалось так, будто мой ребёнок все эти годы страдал именно из-за меня. Но, блин, решение уйти было полностью её, а я лишь…

— Не смог дать Олесе того, в чём она так нуждалась.

Признание выдалось горьким, в первую очередь для меня самого. Я не был любителем рефлексии, по своей натуре мне необходимо было действовать, а вот копаться в душе… Ну какой в этом толк? Всё равно кроме головной боли ни к чему не придёт.