Потерянный альбом

…И вот в 17:30 я несообразно баловала себя: налила большую чашку кофе с абрикосовым вкусом, без кофеина, шлепнулась за кухонный стол, вытянув ноги на прилегающий стул, и раскрыла свой «Редбук» — лучшее обозрение новостей искусства из всех ежемесячников, двух мнений быть не может; затем в довершение достала из кармана юбки рацию и поставила на стол, перед подставкой для салфеток; вот теперь я действительно себя балую, думала я, это факт; приятно почувствовать физическое облегчение от рации — ее тянущий вес в кармане часто утомляет; и не менее приятно видеть ее вытянувшейся на столе передо мной: непрерывность ее плотного серого гула означала, что Ребекка спит спокойно; а значит, могу расслабиться и я; Ребекка засыпает плохо, отходит ко сну припадочно и капризно, но, к счастью, во сне уже невозмутима; и это славно: я ценю ее общество, когда она достигает молчания, потому что, возможно, чувствую — опять же, эгоистично, — что это я помогла ей обрести этот истовый покой; более того, время от времени, когда она спит, я ей читаю: сажусь у колыбели в тускло освещенной комнате и начинаю общение — не торопясь, в одностороннем порядке; этот разреженный акт коммуникации, конечно, не более чем повод провести с дочерью чуть больше времени; но я наслаждаюсь этим опытом, главным образом потому, что безмолвный ответ Ребекки для меня несравненно выразителен и трогателен; когда я ей читаю, то стремлюсь слышать ее тишину, ее умиротворенность, и они отдаются во мне, словно в ширящейся пещере, и часто вызывают дрожь любви; и потому, не сходя с места, допив последние капли кофе, я решила предаться еще большему самопотворству: сняла ноги со стула и с легкостью и проворством юркнула наверх…

— Милая, сказала я низким хрипловатым голосом: нам пришло письмо;

…Я приблизилась к колыбели и увидела ее лицо-яблочко и ресницы сладострастницы; она казалась теплой в своей объемистой пижамке, дыхание — размеренным, а губы — гложущими; я мягко придвинула ближе к колыбели коричневое вельветовое кресло и уселась; близость означала, что говорить мне приходилось еще тише — к этому-то я и стремилась:

— Да, пришло, сказала я: вернее, письмо не нам — а тебе; смотри — даже адресовано тебе…

…В плотной тишине я показала ей конверт, где над адресом было надписано имя Ребекки и только ее одной; тем днем я достала его из почтового ящика с восторгом; как же это в духе Робин:

— Видишь?; итак, вот твое письмо;

…Я извлекла несколько страниц из конверта и расправила, но бережно, чтобы не шуршать; как всегда, письмо было рукописным — скошенный почерк Робин; я прочистила горло — тихо — и приступила к чтению:

— Итак, вот оно… Дорогая Ребекка — Эй, как тебе это понравится? — итак… Дорогая Ребекка… о крошечная карапузица, о наиблагороднейшая новорожденная, давай же теперь говорить о трансформациях… разумеется, не о грамматических, здесь тревожиться не о чем, но о личных, энзимных, социобиологических… ибо твой преданный корреспондент, твой эпистоляр, она же твоя тетя Робин — она написала «анти Робин» — обрела нечто вроде тети-материи!.. О, се правда, се правда… и, дорогая моя, нам уже пора прерваться!..

…На самом деле я уже и забыла, как головокружительно пишет эта девица; я отложила страницы на колени и в сумрачной тишине размяла руки и плечи, готовясь занырнуть обратно; ветреная Робин, как же кропотливо она трудилась, чтобы достичь той выразительности, которая Ребекке давалась неизбежно, неотъемлемо, просто спящей и теплой; не могло быть более глубокого контраста; и все же, глядя на вторую рацию моей системы, приклеенную скотчем к перилам колыбели, я подумала, что рация передаст своей сестрице на кухне только выразительность Робин от чтения вслух; только ее слова забормочут блестящим бытовым приборам на первом этаже, в то время как младенческое красноречие Ребекки туда не дойдет; мир аппаратов, пришло мне в голову, препятствует некоторым видам общения; в отсутствие правильного слушателя теряются все важные сигналы; и все же было забавно вообразить сцену внизу: неподвижность, рацию, слова; и я гадала, что бы подумал грабитель, войдя в тараторящую комнату: