Потерянный дневник

- До чего глупы бывают люди! Пожаров, - так мне передавали, - вздумал хвастать, что он меня "перешиб", как он выражается, и благодаря его защите, видите ли, оправдали Щербининых... До чего глуп! Дело же с самого начала было сочтено ничтожным... оправдание выяснилось с того же момента, как закончился допрос обвиняемых. Если я и говорил, то по обязанности юрисконсульта горсовета, а я же первый и предложил судье вынести оправдательный вердикт.

- Значит, Щербинины досок не крали - ни сын, ни старик? - спросила бабушка. - Почему же тогда их привлекали?

Отец ответил с некоторой заминкой:

- Не доказано с очевидностью! Обвинение с некоторой долей вероятности этак процентов на сорок, на пятьдесят... Были, конечно, показания свидетелей, но в их быту это материал ненадежный. Он сейчас показал против, а завтра обвиняемые ему бутылку вина поставили, - он берет показание обратно. Такой и на суде этом свидетель оказался. Но суть была даже и не в том, а в то-ом, что-о (Юра особенно отметил, как отец растянул эти два слова) ялик моторный - это транспортное средство. Моторных яликов у рыбаков наших всего только три и было. Щербинины вздумали увеличить эту цифру еще одной единицей, - отлично... Ведь в конце-то концов они будут обслуживать своим яликом неотложные нужды города, - будут ли рыбалить, будут ли возить кладь или людей, - от этого польза городу.

- Ну, конечно, - сказала мать. - Тем более что восемь досок этих, сколько же они стоили, если взять по старым ценам?

- По старорежимным ценам? Я думаю, не больше восьми рублей, - и отец пожал плечами так и склонил голову на левый бок так, как делал это при виде чьей-нибудь явной глупости.

Юра понял, наконец, то, о чем говорили отец, мать и бабушка: судили за кражу досок не каких-то там вообще Щербининых, а отца и деда Оли. Он покраснел сразу, потому что понял еще и другое: вот за что обиделась на него Оля! Ясно для него стало вдруг, что дело было не в шифре его дневника, шифре, который будто бы она разгадала, а вот в этом: его, Юры, отец судил ее, Оли, отца и деда и обвинял их в воровстве. Выходило как-то так, что и Оля - воровка! Если отец ее вор и дед - вор, значит, и она тоже... Значит, это воровку он любил?

- Значит, это... значит, все-таки они воры? - спросил он отца, делая страшное усилие, чтобы не допустить на глаза слезы от последней, самой черной обиды.

- Они оправданы, - уклончиво ответил отец, даже не поглядев на него.

А для него это был совсем не ответ: мало ли что они оправданы! Ему хотелось точно узнать, украли они доски или нет.

- А все-таки они украли, украли? - спросил он настойчиво.

- Тебе-то какое дело, украли или нет? - усмехнулась мать, а Юра сидел, все порываясь вскочить и закричать во весь голос. Но он сдержался, он пробормотал еле внятно:

- Почему же мне нет дела?.. Мне есть дело... украли или не украли? Если они украли, то, значит, они воры!..

Даже пот выступил у него на висках.

Отец промолчал.

- Почему? - почти прошептал Юра.

- Почему, - этого ты сейчас не поймешь, а значит, тебе и объяснять нечего... Ты поужинал - и иди спать.

И отец погладил его по голове, а он поглядел было в глаза отца, но, представив рядом с ними сегодняшние глаза Оли, опустил свои.

Он долго не спал в эту ночь: ему все представлялись не оскорбляющие его, а оскорбленные им, хотя и не им лично, - его отцом, но это было будто бы все равно, - глаза Оли. Ему все представлялось, что отец и дед Оли осуждены за воровство, которое совсем и не воровство даже, и их увезли в другой город в дом заключения, а Оля осталась одна с матерью, и все бы говорили о ней: "А-а, это вот какая!.." А между тем она совсем не "вот какая!" "А между тем, как бы она тогда стала жить?" - он даже прошептал это, а ему казалось, что только подумал.

Во сне он метался, иногда вскрикивал глухо, чем обеспокоил бабушку, в комнате которой спал. Та подошла к нему, пощупала его голову, нашла ее очень горячей и заботливо укутала его одеялом.

VIII

На другой день Юра знал уже, что ему надо было сказать Оле; он придумал даже речь к ней, горячую, но связную.

Был день, был ослепляющий свет, было жарко даже в тени высокого старого тополя, под которым стоял он и ждал, когда пройдет мимо Оля.

Он ждал ее теперь не как автор потерянного дневника, который пусть даже и брошен ею в печку, - все равно он ему больше не нужен; он ждал ее как поэт, написавший вполне удачное стихотворение, о котором даже отец его сказал: "Для мальчугана десяти лет это вполне прилично!" Так сказал отец, который говорил всегда, что в стихах он ровно ничего не понимает, и зачем их люди пишут, ему решительно неизвестно. После этих слов отца и после вчерашнего разговора его о суде над Щербиниными он чувствовал себя как будто гораздо более взрослым - пожалуй, тех же самых лет, что и Оля.

Он стоял под тополем долго, прислонясь к его шершавой коре и ломая на мелкие части сухую длинную былинку овсюга, сорванную под ним. Та речь, которую он приготовил, снова бурлила в его мозгу, то вырастая, то сжимаясь и становясь сильнее и выразительней.