Потерянный горизонт

Конвэй не ведал расовых или национальных предрассудков, и ему всегда требовалось особое усилие, чтобы показать (как он порой делал это в клубах или в вагонах первого класса), будто он особо ценит «белизну» красного как рак лица под высоким цилиндром. Создавать такое впечатление значило избегать лишних проблем, особенно в Индии, а Конвэй всегда старательно уворачивался от неприятностей. Но в Китае нужды в этом не возникало. У него было много друзей-китайцев, и ему никогда не приходило в голову смотреть на них сверху вниз. Поэтому ничто не мешало ему видеть в Чанге пожилого джентльмена с хорошими манерами, каковому, может быть, нельзя полностью доверять, но который, несомненно, является глубоко интеллигентным человеком. Мэлинсон, однако, смотрел на китайца сквозь прутья воображаемой клетки. У мисс Бринклоу отношение к Чангу было резкое и — как к заблуждающемуся язычнику. Ну, а Барнард, с его полным юмора благодушием, обращался с Чангом так, как он обращался бы с любым дворецким.

Между тем великий обход Шангри-ла оказался достаточно интересным, чтобы отодвинуть в тень все различия в чувствах и поведении. Конвэй не впервые посещал монашескую обитель, но эта намного превосходила все прочие своими размерами. Была она и самой замечательной — со всех точек зрения, даже если не считать исключительности ее местоположения.

Поход через комнаты и внутренние дворы занял всю вторую половину дня, хотя, как Конвэй заметил, по пути попадалось множество жилых апартаментов и даже целых зданий, в которые Чанг их не приглашал. Так или иначе, но гостям показано было достаточно, чтобы каждый из них утвердился в своем ранее сложившемся впечатлении. Барнард еще более уверился, что ламы богаты; мисс Бринклоу обнаружила немало подтверждений их безбожия. Мэлинсон, удовлетворив поверхностное любопытство, почувствовал, что устал не меньше, чем он всегда уставал от экскурсий и на обычных высотах. Ламы, решил он, едва ли могут стать его героями.

Только Конвэй очаровывался все больше каждым шагом. Его внимание привлекали не столько отдельные вещи, сколько постепенно раскрывающиеся элегантность, строгий и безукоризненный вкус, тончайшая гармония, которая, казалось, ласкала глаз, не обнаруживая своего присутствия. Ему понадобилось сознательное усилие, чтобы перестать смотреть на все глазами художника и проявить способности знатока ценителя. И тогда он различил сокровища, за обладание которыми готовы были бы вступить в схватку музеи и миллионеры: тончайшие изделия из жемчужно-голубой керамики эпохи Сун[21], отлично сохранившиеся рисунки, выполненные цветной гуашью более тысячи лет назад, лакированные предметы с подробными изображениями фантастических миров. Ни с чем не сравнимая изысканная красота фарфора и росписи зачаровывала с первого взгляда, лишь позже позволяя осмыслить мастерство их создателей. Не было бахвальства и погони за эффектом. Ничто не раздражало глаза, ум, душу. Эти деликатные совершенства казались лепестками цветков, слетевшими на землю. Коллекционера они свели бы с ума. Но Конвэй не интересовался собирательством; он не имел ни денег, ни инстинкта приобретателя. Его любовь к китайскому искусству была делом души. В мире нарастающего шума и все более громоздких сооружений он внутренне тянулся к тихому, нежному, миниатюрному. И, переходя из комнаты в комнату, он начинал испытывать необъяснимое волнение при мысли о громадине Каракала, нависшей над столь хрупкими и очаровательными творениями рук человеческих.

Помимо выставки китайской культуры, монастырь предлагал и кое-что еще. Одним из его достояний была восхитительная библиотека, большая и удобная. Книги, великое множество книг, запрятанных в нишах и альковах, так что общая обстановка, казалось, подчеркивала: мудрость здесь ценится выше учености, а добрым нравам отдается предпочтение перед серьезными занятиями. Бегло пробежав взглядом по некоторым полкам, Конвэй обнаружил много для себя удивительного. Лучшие образцы мировой литературы соседствовали там с маловразумительными и откровенно развлекательными изданиями, глубоко чуждыми его вкусу. Много было томов на английском, французском, немецком и русском языках. В изобилии присутствовали писания, выполненные китайской иероглификой и другими восточными шрифтами.

Отдел, особенно его заинтересовавший, был посвящен тибетиане, если позволительно так выразиться. Он приметил несколько редчайших книг и среди них сочинение португальца Антонио де Андрада «Открытие нового великого пути, или Два короля Тибета» (Лиссабон, 1626), «Китай» Атанасиуса Кирхера (Антверпен, 1667), написанную французом Тевено книгу «Путешествие в Китай, совершенное Пересом Гребером и Дорвилем» и «Неизданные записки о путешествии в Тибет» итальянца Белигатти. Он как раз листал эти записки, когда заметил, что Чанг смотрит на него с мягким любопытством.

— Вы, видимо, ученый? — последовал вопрос.