Потерянный кров

Вечером следующего дня он возвратился из Краштупенай, не чуя под собой ног. Правда, морщился, рассказывая о виселице на площади перед памятником: пять человек, ага, висят. Но кто виноват? Известное дело, ни от тюрьмы, ни от сумы не убережешься. При немцах не мудрено голову в петлю сунуть. Вот и ходи, мил-человек, подальше от места, где лед тонок, — не провалишься. Заправляй своим хозяйством, как умеешь, а немец пускай политикой заправляет (воюет или там замиряется), и оба столкуетесь. Похвастал, что встретил волостного старшину. Не то чтобы встретил, домой к нему зашел. Потому что гусь, которого Аквиле вчера ощипала (теперь уже можно сказать все, как есть), был для его жены. И-эх, жалко, спору нет, но даешь ведь не потому, что хочется, а потому, что надо дать. Ведь если б не волостной старшина, Кучкайлис как пить дать заграбастал бы землю Нямунисов… А кто имел силу ее дать, тот имеет силу и отобрать. Так что гусак подвинул дело с участком Нямунисов; если он еще оставит во дворе старшины бочонок пива, тот шлепнет печать на вечные времена. И-эх, с таким начальником, хоть он и родом из большого хозяйства, столковаться можно. Простой человек, даже по плечу его похлопал, ага, сказал: на таких трудолюбивых землепашцах, как Кяршис, Литва стоит, — и предложил заделаться старостой Лауксодиса. Если б так в сметоновское время — ого! Честь, деньги, самый крепкий хозяин тебе не указ. А теперь… Что вы, что вы, господин старшина! Пускай в старосты идет, кто поближе к политике. Да поможет ему бог командовать людьми по закону властей, а я уж буду командовать своим хутором, и да будет так, как наши деды напутствовали: богу — богово, кесарю — кесарево. Униженно поблагодарил господина старшину за честь, но оставил ее для других.

— И-эх, чтоб я совал руки в дерьмо! — закончил он. — Но ездил в город не зря: пиво идет! Столковался и о цене — стоит потрудиться.

Аквиле улыбалась, слушая рассказ Кяршиса, который в другое время непременно кончился бы ссорой. Она была счастлива не меньше его: покуда муж обделывал пивные дела в Краштупенай, к Марюсу приходил Культя, и они проговорили целое утро.

Когда принесла еду после ужина, Марюс обрадовался Аквиле. Она это почувствовала, еще не успев зажечь свекольную коптилку. Он стал разговорчивей, раза два даже улыбнулся ей, его враждебная замкнутость сменилась теперь задумчивостью. Их глаза то и дело встречались, и ее бросало в жар — он смотрел на нее тепло, с любопытством и удивлением. Когда Аквиле собралась уходить, он робко попросил у нее несколько спичек — Культя принес ему кое-что почитать, а о спичках они с ним не подумали.

— Ты не бойся, буду осторожен, — заверил он. — Я сам боюсь пожара.

Она оставила ему весь коробок. Когда она вышла с сеновала, Кяршис, нервно попыхивая цигаркой, топтался на крыльце. Куда она девала корыто, черт возьми! Утром надо браться за пиво, посуда должна быть под рукой.

Корыто хранилось в чулане. Но недавно Аквиле пекла булку, засунула корыто за печку и забыла про него.

— Немытое, изгвазданное… — накинулся Кяршис. — Ума не приложу, что тут творится! Дверь пропала, новый круг сала почат, когда того могло хватить до рождества, а прясть, как погляжу, и не садилась. Носишься, как бешеная овца, туда-сюда. Посмотрю, что в кросна заправишь. Или думаешь, немцы нас покупными материями завалят?

— Где это я ношусь, чего разворчался?! — вспылила Аквиле. — Вчера к Джюгасу бегала, хлеб замесила, а сегодня ходила печь. Старик мне как родной отец, должна я человеку помочь в беде. Сам говорил, какие у него пироги, когда один остался.

— И-эх, будто я из-за Джюгаса. Пеки, меси, помогай, слова не скажу. Да ведь и тут, дома, за тобой не уследишь. Бултых, как камень в воду, — и нету. Чего ты на сеновале потеряла? Что ни час — туда шасть!

— Когда это я — шасть? — испугалась Аквиле, готовясь разыграть обиду.

— И-эх, да не маши ты руками. Пропадаешь, днем с огнем не сыщешь. Скажешь, позавчера там не была? Хотел попросить на пиджаке латку поставить, а ты когда объявилась? И откуда? Пошел поискать — может, спишь где, а она с сеновала — шасть! Не слепой я, не думай.

— Куда уж там, глядишь в оба! — разразилась Аквиле. — Пристал как банный лист, — тебя не спросившись, и по нужде не выйдешь. А главного так и не разнюхал — чего на сеновал шастаю.

Кяршис вылупил глаза.

— Я парня завела! Поужинаю и бегу с ним миловаться. Сказать, кого?

Кяршис в сердцах плюнул.

— Можешь говорить, можешь — нет, нечего зря языком молоть. Когда молодухе охота отдельно спать, муж волен всякое подумать.

— Дурень!