Потерянный кров

Пятрас заржал, обвел вызывающим взглядом примолкших гостей, и тут случилось нечто неожиданное: Пеликсас Кяршис замычал, повел плечами, словно ему сыпанули за шиворот раскаленных угольев, и двинул кулаком Кучкайлиса в подбородок. Тот, даже не охнув, вместе со стулом шмякнулся на пол. Кяршис неуклюже встал, вытер рукавом пиджака вспотевшее лицо и, схватив упавшего за ноги, выволок во двор. Потом не спеша вернулся в избу, достал из-под стола портфель старосты и швырнул его в открытую дверь, к ногам Кучкайлиса, который пытался оттолкнуться от земли руками и сесть.

— Пора мне… ага… — сказал Кяршис, сунув голову в горницу. — Спасибо за угощение, да… Я пошел.

И, отыскав на кухне свой полушубок, тяжелой, медвежьей поступью побрел домой.

— Пуля сама из дула вылетела… Мацой заряженная… Ирод! Будто его кровь дороже еврейской… — бормотал он, вытирая вспотевшие ладони о полы полушубка.

IV

Миколаса Джюгаса вызвали в волость. Приехал он злой и озабоченный.

— Хотят старостой назначить, — отплевывался он. — С волостным старшиной поцапался, боюсь, как бы пленного не отобрали.

Василь, догадываясь, что речь идет о нем, тревожно поглядывал на Джюгаса; жирный борщ на сале, который столько месяцев снился ему по ночам в лагере, вдруг потерял всякий вкус.

После обеда поехали сажать картошку. Подходящее время — небо обложено мелкими облачками; картошка уродится крупная и рассыпчатая.

Миколас Джюгас запахивал, а Аквиле, Василь да Казюне с женой Культи, пришедшие подсобить, бросали картофелины в борозды. Маленький Лаурукас, обложенный подушками, сидел в конце загона в корзине и сосал молоко из бутылочки. Куда ни глянь, в полях трудились люди, слышались возгласы, то тут, то там даже пение, — все ж весна, а весной в поле и камень шевелится.

Трава для коров еще с гулькин нос, но Миколас Джюгас своих выпустил — пощиплют до вечера пырея.

— Эй-эй! — кричал то один, то другой, заметив скотину в подозрительной близости от ржаного поля, и бежал отгонять ее.

— Ваша Черная на других коров нападает, не дает пастись, — заметила Казюне.

— Быка ищет. Придется вечером сводить, — решил Миколас Джюгас.

— В поместье или к Яутакису? — спросила Аквиле, зная, что это придется сделать ей, поскольку у женщины, да еще недавно родившей, легкая рука.

— Зачем нам с ними родниться? Погонишь к Кяршису. У него ладный бычок, да и по соседству.

Вечером, уложив Лаурукаса, она повела Черную к быку. Деревня лежала в угасающем свете заката, встопорщась верхушками деревьев: фантастическая челюсть, беспорядочно усаженная большими и маленькими зубами; выше всех выдавался красный клык — шпилек деревянной часовни. Легкий ветер приносил с той стороны запах дыма и затихающие звуки вечернего житья-бытья. У запруды мельницы Сальминиса усыпляюще журчала Срауя. Луна, большая и белая, уже всходила на помрачневшее небо, на добрую пядь оторвавшись от земли, — вечный фонарь природы, светящий и влюбленным, и лягушкам, квакающим в болотах, и хохлатому чибису, который, прилетев раньше прочих птиц, вопит на все поле, радуясь, что перетерпел последние весенние заморозки и что в гнезде проклевываются из яиц пушистые наследники.

Аквиле вела за веревку неспокойную корову, всем телом впитывая благоухающую и звонкую прохладу вечера. Было тихо и хорошо, хотя изредка за сердце брала мягкая тоска. Вспомнилась точно такая же лунная ночь год назад. Отцветали сады, и трава под яблонями была белая, как от инея. «Сам бог постелил нам постель», — сказал Марюс и в шутку повалился наземь, увлекая ее за собой. Они ласкали друг друга, потом, лежа на спине, глядели на луну, запутавшуюся в ветках яблони, и снова обнимались. Марюс иногда терял чувство меры. Это раздражало ее и пугало. «Как собаки. Его не заботит, как я потом залезу в окно к сестренке». Она уже подозревала, что понесла — там, на сеновале Нямунисов, на прошлогоднем сене, когда где-то внизу хрюкала свинья. А может, дня через три, в стоге соломы Яутакисов? Но она не сказала: сама не понимает почему. Неужели и тогда ему не доверяла? «На троицу могли бы пожениться, Марюс», — словно испытывая его, проронила она. Он рассмеялся. «А почему же не на праздник Октябрьской революции, не в День Конституции? Нет, девочка моя, рано говорить о свадьбе, столько неотложных дел, надо сперва их уладить». Что скрывалось за этими словами? Может быть, надежда, что Катре Курилка наконец уступит и даст долю, полагающуюся дочери?

Так Аквиле, вспоминая Марюса, всякий раз неосознанно пятнала подозрениями его память, заталкивала его образ все дальше в закоулки черствеющего сердца, где оставалось все меньше места для прошлого — красивой, но обманчивой сказки, которую надо поскорей забыть. И теперь, взяв себя в руки, она прогнала свои воспоминания и оставшуюся до хутора Кяршиса дорогу думала то о Лаурукасе, то о том, не лег ли хозяин бычка спать.