Потерянный кров

Кяршис только что отужинал и сидел на крыльце, потягивая самокрутку. У ног лежали кожанцы — он выколотил из них землю, сейчас повесит на изгородь, чтобы ночью пес не утащил. Брови так и запрыгали при виде Аквиле. Хотел встать, но удалось не сразу — коленки подкосились.

— Я… понимаешь, Пеликсас… Дядя Миколас прислал… — объяснила Аквиле, едва удерживая беснующуюся корову.

— Правда, ко мне? — не верилось Кяршису. Губы растянулись в ухмылке до ушей. — И-эх, сейчас выпущу своего Рыжика! Молодой еще, ядреный, увидишь. Породу не испортит.

Черную Аквиле привязала цепью за столб изгороди, а Кяршис пустился бегом в хлев. Ноги в закатанных штанах так и замелькали. Аквиле рассмеялась: в жизни не видела, чтоб Кяршис так торопился, а его медвежья рысца выглядела очень уж смешно.

Вывел своего Рыжика.

— Видишь, бычище какой!

Тот взревел, увидев корову, и вприпрыжку понесся по скотному двору. Кяршис едва удерживал его на цепи. Аквиле, застеснявшись, отвернулась.

— Справный бычок, и-эх, справный… — восхищался Кяршис под храп спарившихся животных. — Но корова тоже хоть куда. Если будет телка, заранее прошу Джюгаса продать мне.

— Скажу, — пообещала Аквиле; ей снова вспомнилась ночь, когда они с Марюсом лежали под яблоней.

…Старуха Кяршене сидела на сбитой из досок кровати, прислонясь спиной к горке подушек. Худая, высохшая, как щепа, только и осталось что хрящеватый нос да большие глаза под желтым пергаментом лба. Рядом, на конце лавки, стакан с настоем каких-то трав, миска с засохшей кашей. У стен набросано свежей хвои, чтоб перебить дурной запах. В избе черт ногу сломит: одежда валяется где попало, в углу, рядом с дверью, куча грязного белья, на столе гора немытой посуды.

— Девку вчера староста переманил — пообещал больше платить. А пленного так и не дал: Пятрас мстит за оплеуху, — пожаловался Кяршис.

Аквиле присела в ногах больной. Она чувствовала за собой вину — ведь так и не проведала ни разу соседку.

— Да что уж там… Не свадьба ведь, не танцы. Кому приятно гладить околевающего пса, — добродушно ответила старуха, когда Аквиле стала извиняться. — У молодых свои дела, свои радости да заботы, а у стариков одно дело — ждать костлявой.

— Никто не ведает, когда она придет, тетушка.

— Я-то знаю, девонька. Цыганка нагадала. Когда самый злобный пес в деревне околеет, и я помру. За Яутакисом вслед пойду.

Аквиле поднялась уходить.

— В воскресенье я загляну, тетушка, — вырвалось у нее обещание.

— Вот хорошо бы! — обрадовалась старуха, не очень-то веря словам Аквиле. — Пеле все работает да работает. А я тут одна лежи…

— Маменька ждать будет, ага. Порадуешь ее, — сказал Кяршис, проводив Аквиле с коровой за ворота хутора. — Да и меня… — добавил робко. И, благословляя в мыслях своего Рыжика, пожирал глазами сгущающиеся сумерки, пока не растаял вдали белый платок Аквиле.

И-эх, хоть бы не обманула…

Но в воскресенье после завтрака она пришла. На одной руке — Лаурукас, в другой — корзинка с гостинцами для больной старухи: варенье, свежие булочки.

Кяршис вышел во двор встречать. Белая покупная рубашка, новые сермяжные штаны, подпоясанные кожаным ремнем. Свежевыбрит, подстрижен, пахнет мылом и фабричным табаком.

В избе прибрано, хоть и не женской рукой.

Старушка растрогалась до слез. Варенье, булочки… Мало того, что сдержала слово и пришла, да еще такие гостинцы!

— Пеле, Пеле, а мы-то чем гостей дорогих попотчуем?

Кяршис топтался посреди избы, не находил себе места. И приятно и непривычно.

— Есть окорок, сало, мука, яйца, — бормотал он. — Можно ребенку блины испечь… Прошлогоднее яблочное есть…

— Ой, Пеле, Пеле… — пожурила сына старуха, беспокойно ерзая на своих подушках. — Чего же ты ждешь? Вот встану, стыдно тебе будет!

— Не надо, ничего не надо, тетушка, — отказывалась Аквиле. — Мы с Лаурукасом только что позавтракали.

Кяршис вышел в сени. На чердаке затрещали грузные шаги. Вернулся с двумя запыленными бутылками.

— Есть у нас. Всего хватает, справно живем, — слабым голосом, но уже оживившись, хвасталась Кяршене, пока Пеликсас за печкой вытирал бутылки и искал стаканчик для вина. — Работящий, не пьяница мой сынок, господь ни здоровьем, ни умом не обидел. Если б ему еще жену хорошую, не жизнь будет, а рай.

— Подыщет, тетушка, время-то есть.

— Давно уж время вышло. Вот чтоб ему такую, как ты, цветик.

Аквиле обратила все в шутку.

— Мой муж — вот, — сказала она, целуя Лаурукаса.

Кяршис краснел, как девушка. Бутылка вдруг потяжелела, рюмка уменьшилась, и вино лилось на дощатый некрашеный стол.

— Послезавтра свеклу хочу сажать, — переменил он разговор. — Может, денек подсобите за моего Рыжика…

Аквиле пообещала.

Пришли вдвоем с Василем. Кяршис с вечера проложил борозды и тоже стал помогать. Лаурукас ползал рядом с загоном на лужайке, его загородили хворостинами, как ягненка. Когда он уставал и принимался реветь, Аквиле усаживала его в корзину, совала бутылку молока, и ребенок, посасывая соску, спокойно засыпал.