Потерянный кров

Окрестили Лауринасом — в честь отца Аквиле и, конечно, назло ее матери. Кумовья тоже подобрались такие, что Катре Курилка чуть не лопнула от злости: жена этого «голодранца паршивого» Юзе Путримене и Гедиминас, которого Вайнорене не терпела, как и всю семью Джюгасов.

В костел ехали через двор Вайнорасов — Аквиле заупрямилась, хотя могли выбраться на большак и другим проселком. Мало того — сама втиснулась между кумовьями: проводит, дескать, до деревни и пригласит на крестины милую матушку… Ми-лу-ю… Просто оторопь взяла — столько яда было в этом слове! Гедиминас поморщился, но остановил лошадь под окнами Вайнорасов и терпеливо ждал, пока Аквиле возилась возле младенца, завернутого в крестильную перинку, и, косясь на избу, давала кумовьям ненужные советы. «Здесь мой дом, и хоть ты, старуха, лопни от злости, я провожу своего сына в первый путь из своего двора», — так и кричали мрачно сверкавшие глаза. И когда ходкая буланка, поблескивая медяшками на сбруе, рванула с места и сани вылетели через двор на большак, она беззастенчиво крикнула вслед («Не простудите моего Лауринаса!»), чтобы услышали там, в избе, и все махала рукой, хотя некому уже было махать, и представляла себе, как кумовья мчатся в вихре снега через деревню, Как развеваются голубые ленты и как потом той же дорогой они понесутся из костела, разбрасывая детям конфеты, а бабы, приплюснув носы к стеклам, будут глазеть из окон или стоять во дворах с постными рожами.

Хоть подавитесь! Никому ничего не должны, ни перед кем не виноваты! Дорогу безотцовщине Лауринасу Вайнорасу!

Подошла к дверям, важно откинув голову, переполнившись гордыней и презрением к той, которую язык не поворачивается назвать матерью. Щеколда — звяк! — перед самым носом. А вслед за этим звяканьем хихиканье.

— Матушка! Это я, Аквиле. Пожалуйте на крестины Лаурукаса!

Подергала ручку. Раз, другой. Знала — не пустит, но разве за этим она пришла!

— А внучок-то какой красивый! Весь в Красного Марюса… Правда, матушка, не побрезгуйте, приходите на крестины…

За дверью рычание, — точь-в-точь пес, которому наступили на хвост. Слышны удаляющиеся шаги, хлопнула дверь: Катре не выдержала и удрала в дальнюю комнату.

Аквиле пнула ногой косяк и отправилась к кухонному окну. А там отец сидит за столом, перед ним каравай хлеба. Словно из-под земли выросли Юсте с Юргисом. Скачут у окна, словно козлята, увидевшие себя в зеркале, ухмыляются, жестами и взглядами приветствуют старшую сестру — соскучились.

Аквиле прижала кулаки к груди. Улыбается, едва сдерживая слезы, кричит:

— Дети, не прозевайте кумовьев! Полмешка конфет везут!

С грохотом влетела Катре. Юсте — по шее, Юргису — по спине, и кухня вмиг опустела. Только голова отца, спрятанная в ладони, как от удара, и початый каравай хлеба.

Хлопнула наружная дверь, даже окна задребезжали.

— Я те покажу конфеты, шлюха паршивая! Я те дам, чертово семя! Будешь знать, как шлендрать под чужими окнами! Я уж из тебя чертей выгоню, бесноватая, больше меня срамить не будешь, змея подколодная…

В руках у Катре закоптелая кочерга. Сама простоволосая, всклокоченная, как куст чертополоха, кривые, костлявые ноги болтаются в деревянных башмаках.

Аквиле показала язык — и дай бог ноги. Отбежала малость, оглянулась через плечо — мать все еще бесновалась во дворе, размахивала кочергой.

«Вот потешили деревню…»

Неистовство прошло, словно прояснилось запотевшее стекло. Правда, почему не послушалась дяди Миколаса? Зачем эта глупая затея? После родов ее словно подменили. Вспыльчивая стала, ранимая, чуть что — выходила из себя. К добрым добра до слез, а в злую минуту могла любую пакость сделать. Иногда такая блажь в голову ударит, что потом хоть плачь. «Яблоко от яблони недалеко падает…» Но почему этой яблоней должна быть Катре Курилка? Есть же отец, которого деревня нарекла Агнцем Божьим. «Куда мне до божьей овечки! Кто видел, как я скакала у окон, скажет: „Эта вся в мать“… Мать! Чтоб она сдохла, такая мать! Лучше уж ведьму в матери!..»

Вволю наплакалась, и вроде отлегло от сердца. За сеновалом освежила снегом распухшее лицо, побродила по хутору, пока не остыла, и только тогда пошла в избу помогать женщинам готовить угощение. Но в голову все лезли тревожные мысли, теперь уже про другое: только бы с кумовьями чего не стряслось! Вдруг лошадь понесет, вывалит всех в канаву или немцы арестуют… Ее любовь к сыну, разгоравшаяся все сильней с каждым днем, была такой же неуемной, как и ненависть к матери. Едва увидела, что кумовья возвращаются, стрелой бросилась во двор, растолкав гостей, которые повалили из избы поздравлять маленького Лауринаса. Голодный ротик жадно сосал грудь, и тесная комнатка, в которой Аквиле укрылась от чужих взглядов со своим сокровищем, казалась ей просторней остального мира. И когда на крестинах, положив младенца спать, она села на почетное место матери, в красный угол, и все поздравляли ее, поднимая стаканы с пивом (правда, были и рюмочки мутной «немецкой» водки) за здоровье младенца, Аквиле хотелось побыстрей убежать от всего этого в свой укромный уголок.