Потерявшая сердце

Супруга Медокса, бесцветная особа, увядшая от бесконечных родов, приветствовала гостей робко, будто зная за собой некую вину. Екатерина Петровна, здороваясь, смотрела не в глаза хозяйке, а прямо в центр ее лба, украшенного жидкими светлыми кудельками. Она была вне себя от негодования и не очень старалась это скрыть. Гостей провели в тесную гостиную, уставленную старомодной мебелью. Екатерина Петровна огляделась с леденящим душу презрением и присела в предложенное кресло так осторожно, будто боялась испортить платье. Хозяйка улыбалась бледными губами и не решалась начать разговор. Мужчины поспешили уединиться в кабинете.

— Зачем звал? Не темни! — напрямик спросил хозяина Ростопчин, едва они остались наедине. — Если хочешь, чтобы я просил за твоего сына перед государем — уволь. Сам едва держусь в губернаторском кресле, да и сын твой так прогремел на всю матушку Россию, что послабления для него не жди.

— Да что вы, что вы, граф! — замахал на него руками Медокс. — Роман — отрезанный ломоть. Не то что просить за него не пойду, знать его больше не желаю! — ударил он кулаком по столу. — Опозорил отца на старости лет.

Ростопчин был прекрасно осведомлен на этот счет. Он лично собирал сведения о Романе Медоксе для министра полиции Вязьмитинова и знал, что старик выгнал сына из дома за распутство, когда тому минуло всего шестнадцать лет. С тех пор они не поддерживали никаких отношений.

— Тогда что же? — задумался на мгновенье граф и вдруг, осененный внезапной догадкой, воскликнул: — Неужели денег хочешь просить на театр?!

— Я подумал, раз уж государь выделяет средства на восстановление города… Может быть, и Петровский восстановим?

Губернатор издал сдавленный стон, тяжело вздохнул и признался:

— Дело в том, мой дорогой друг, что государь не больно-то расщедрился. Выделил на Москву всего двадцать миллионов, тогда как, по самым скромным подсчетам, требуется полмиллиарда, а то и целый миллиард. О чем ты изволишь просить?

— Я построил Петровский всего за сто тридцать тысяч рублей… — робко начал тот, но Федор Васильевич его перебил:

— Когда это было? В восьмидесятом году? Нынче лес дороже втрое против довоенного. О прочем уж не говорю!

— Господи! — всплеснул руками Медокс. — Что же мне делать? Где взять денег?

— Сейчас никто не даст, — покачал головой граф. — Погоди немного, дай Москве отстроиться.

— Мне уже шестьдесят шесть, — сообщил упавшим голосом антрепренер. — Как долго еще ждать? Я хотел выстроить новый театр и помереть со спокойной душой.

— Ну, рано еще себя хоронить, — подбодрил его Ростопчин. — Увидишь еще свой ненаглядный Петровский во всей красе.

Михаил Егорович подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу и вдруг, сменив грустный тон на вдохновенный, заговорил:

— А может, и к лучшему, что прежнего Петровского больше никогда не будет. Вместо него я вижу Большой оперный дом. — В его темных глазах загорелись огоньки. — Не стоило мне строить парадное крыльцо с выходом на Петровку. Каретам негде развернуться, да и вообще тесновато и грязненько. Парадное крыльцо театра должно выходить на эту площадь, никак иначе.

— На какую площадь? — удивился губернатор. На миг ему показалось, что он имеет дело с безумцем, утратившим здравый смысл среди семейных и финансовых неурядиц.

— Да на эту же! — Медокс снова ударил пальцами по стеклу.

В окне стоял густой туман, поднимавшийся от серой, непролазной топи с островками почерневшего снега. Болото простиралось до самой речки Неглинки, вонючей, загрязненной вековыми стоками большого города.

— Опомнись, дружище, ведь там болото, — фыркнул Ростопчин. — Всегда было болото и всегда будет.

— Ерунда, — отмахнулся знаменитый механик, бывший преподаватель математики и физики. — Неглинку надо замуровать в трубу, и тогда болото высохнет. Я уже все подсчитал и вычертил, даже показал кое-кому чертежи. Здесь, перед театром, должна быть площадь! На ней надо разбить клумбы и фонтаны, как в Петергофе…

Михаил Егорович продолжал расписывать свой проект, но губернатор его уже не слушал. Ему вдруг привиделась незнакомая площадь с фонтанами и толпа людей. Люди что-то возбужденно обсуждали и указывали пальцами в сторону фонтана. Он шел туда, а толпа покорно расступалась, расчищая ему дорогу. Наконец он увидел то, что было предметом общего ужаса и любопытства. В фонтане лежал человек, вернее, то, что от него осталось. Вместо лица у человека был кусок отбитого мяса, без глаз, без носа и рта.

Федор Васильевич с трудом стряхнул с себя наваждение. В последние дни купеческий сын Верещагин являлся ему в самые неподходящие моменты.

— Идея замечательная, — холодно похвалил он Медокса, — да только тут и тремя миллионами не обойдешься.

Старик будто проснулся, отрезвленный его голосом. Он тихо, несмело проговорил:

— Я знаю, что не доживу до того дня… Но вы должны мне пообещать, что все будет именно так, как я задумал…

— Ничего я не могу обещать, — раздраженно перебил граф, — потому что завтра меня погонят из Москвы взашей, и поминай как звали! Идемте-ка лучше к нашим дамам!