Потерявшая сердце

Виконт огляделся по сторонам, рассчитывая выпросить у кого-нибудь платок или накидку, и тут же обнаружил у стены груду брошенных вещей. Сперва он решил, что их оставляли в зале те, кто уходил на гильотину, но, присмотревшись, с ужасом убедился, что эти тряпки были испачканы кровью. Сюда приносили вещи, снятые с обезглавленных трупов людей, которые час назад ушли отсюда живыми…

— Я не пойду с вами, отец… — Отступив на шаг, Мадлен покачала остриженной белокурой головкой. — Я останусь с Генри. Я люблю его, и мы умрем вместе, потому что все равно не сможем жить друг без друга.

Юноша давно стоял рядом, но де Гранси старался не замечать человека, из-за которого должна умереть его девочка. Как он мог улыбаться, ведя ее за собой на смерть! Как он мог улыбаться!

— Генри Стонуорд, — представился тот первым. — Я давно жаждал чести быть…

— Генри Стонуорд! — громовым эхом прогремел вдруг голос жандарма. — Мадлен де Гранси! В повозку!

Виконт оцепенел. Ему не верилось, что все кончено, и казалось, что спасение еще возможно. Он уговорит Мадлен бежать, отдаст Стонуорду свой пропуск, если на то пошло! Как он сразу об этом не подумал, как не позаботился ни о чем! Тюремщик уже звенел ключами, осужденных тянули к выходу, звучали другие имена, сдавленные рыдания, прощальные приветы. Мадлен обняла отца и с мольбой обернулась к Генри. Виконт понял это движение и протянул руку молодому человеку. Тот принял ее и низко ему поклонился. Генри перестал улыбаться и был страшно бледен, его серые глаза сверкали. Он взял Мадлен под локоть и повел ее к выходу, не дожидаясь, когда тюремщик их поторопит.

Де Гранси, шатаясь, выбрался на свежий воздух и пошел за повозкой, на которой стояли в обнимку Генри и его дочь. Солнце поднялось высоко и грело совсем по-летнему. Первый весенний шмель выделывал в воздухе сумасшедшие кульбиты, будто пьяный. Он то бросался на жандармов, охранявших узников, так что тем приходилось от него отмахиваться, то подлетал к юным любовникам и кружил у них над головами. Казалось, шмель пытается их освободить.

Шел последний день второго месяца весны, которому Фабр д'Эглантин в своем революционном календаре дал красивое звучное название «жерминаль» — «прорастание». И ни это название, ни яркое солнце, ни обезумевший от счастья шмель не вязались с тем, что должно было вот-вот произойти — с публичным убийством двух юных созданий, которых везли на Гревскую площадь.

Предавшись горьким воспоминаниям на скамье в Павловском парке, Арман де Гранси не заметил приближающуюся к площади Двенадцати дорожек свиту Марии Федоровны. Если бы не визг маленькой собачонки, которой кто-то из фрейлин случайно отдавил лапку, его бы застали врасплох. Виконт поспешил стереть концом трости масонские знаки, машинально начерченные им на песке, и поднялся со скамьи, замерши в почтительном поклоне.

Императрица была уже рядом. Высокая, стройная, затянутая в жесткий корсет по моде прошлого столетия и по той же моде одетая — в шелк, парчу и бархат — она сияла любезной улыбкой, приветствуя старого друга. И если румянец на ее щеках был поддельным, то чувства, звучавшие в голосе императрицы, являлись настоящими.

— Ах, виконт, как я рада нашей новой встрече! — воскликнула Мария Федоровна. — Когда же вы сюда приехали?

— Вчера вечером, Ваше Величество.

— А почему не дали мне знать сразу?

— Мне сказали, что вы заняты устроительством бала, и я не хотел вас беспокоить.

Она нахмурилась, с недовольством оглядела свиту, затем произнесла нарочно громко:

— Помните же, мой дорогой виконт, для вас я никогда не бываю занята. И если кто-нибудь из моих подданных осмелится вам такое сказать, пошлите его к черту!

Свита ахнула при слове «черт», и кое-кто перекрестился. Все отмечали еще со вчерашнего дня, что императрица не в духе. Однако Мария Федоровна не стала больше браниться, а только сделала знак, чтобы их с виконтом оставили наедине. Фрейлины со вздохами облегчения и реверансами удалились.

— Ты чем-то расстроен, Арман? — первым делом спросила она. Наедине друзья говорили друг другу «ты», как в юности. — Что случилось?

— Ничего. Вспомнилось кое-что, — ответил он неопределенно.

— Девяносто третий год? — догадалась Мария Федоровна. — Казнь королевы?

Виконт утвердительно кивнул.

— Нет, нет, — глядя в его сумрачные глаза, поправилась императрица. — Ты вспоминал дочь…

Она взяла виконта под руку и, выбрав одну из двенадцати дорожек, направилась с ним в сторону Пиль-башни. Некоторое время шли молча. Мария Федоровна сочувствовала другу не только на словах, понимая его горе всем сердцем. Она сама потеряла двух любимых дочерей, Елену и Александру, выданных замуж рано, в пятнадцать и шестнадцать лет, умерших на чужбине, вдали от семьи.

— Позавчера, высаживаясь в гавани, я видел в толпе девушку, очень похожую на Мадлен, — прервал наконец молчание де Гранси, — и до сих пор не нахожу себе места. Воспоминания обволакивают меня, словно туманом, и нет этому конца. Только я один виноват в смерти моей девочки…

— Ты преувеличиваешь, Арман, — перебила его императрица.