Какой Бог даст инфицированному злом человеку так много власти, чтобы они злоупотребляли этими мерзкими и вызывающими отвращение способами?
В те дни я пронзительно выкрикивала свои обещания в небеса.
Но он никогда не слушал. Бог покинул меня.
И теперь мной владел дьявол.
***
Мне надо пописать. Но это требует движения.
Голос моей матери появляется и исчезает, нашёптывая слова в моё ухо с самой первой недели. Первое время, когда я слышала её, я думала, что умерла. Я думала, что присоединилась к ней. Я думала, что всё закончилось и я, наконец, свободна.
Как я ошибалась.
Слышать её было благословением, а также проклятием.
Хотя, она никогда не говорила о нём. Он также был частью меня. Я ощущала его в тёмных тайниках моего разума. Для меня он был любящим отцом, так было до плена, когда я выяснила, что он был таким же как они, если не хуже.
Человек, кто брал и разрушал. Человек, который использовал и резал. Садист. Убийца. Монстр.
Алек Крэйвен. Давно усопший лидер того, что ублюдки шепотом называли
Он уезжал на несколько недель по делам, но всегда возвращался к нам, увешенный подарками, и мы проводили великолепные дни вместе, как любая нормальная семья, пока ему не надо было уезжать снова. Я никогда не задавала вопросов: куда он уезжал или что он делал. У меня не было на это причин. Жизнь была идеальной. Пока это не прекратилось. Пока на рассвете не убили всех наших слуг, и меня и мою мать не вытащили из наших постелей.
Шесть мужчин, меняясь, насиловали и резали её передо мной.
Шесть мужчин использовали её такими зверскими способами, что они по-прежнему красным выжжены за моими закрытыми веками.
И проходя через всё это, она так ни разу не отвела свой взгляд от меня.
Она отдала мне свою силу, пока они сначала забрали её достоинство, затем её тело, а потом и её жизнь.
Затем они взяли меня.
С тех пор я хотела умереть.
Ключи царапают металл.
Скрипя, открывается дверь.
Мои глаза моргают, отекшие веки позволяют лишь слегка приоткрыть глаза из-за резкого просачивающегося через них света.
— Одевайся, — требует голос с акцентом, прежде чем я понимаю, что в меня брошена одежда. — И помойся. Ты, бл*дь, воняешь.
Непосредственно перед тем, как дверь снова закрывается, он добавляет:
— Убедись, что надела туфли и нанесла помаду. Ты будешь ублажать друга Саши. Он любит, чтобы его шлюхи были чистыми и не выглядели как инфицированная десятью центовая пи*да на углу улицы.
— Трахни себя, — каркаю я сухим и травмированным горлом.
Он смеется.
— Это твоя работа, сука. И он собирается реально хорошо тебя оттрахать. В каждую дыру, что у тебя есть. Так что, бл*дь, одевайся.
Дверь скользит, закрываясь.
Ключи звенят в замке.
Моя мать снова шепчет.
Я толчком поднимаю себя, мой живот скручивает от боли, что пульсирует и растёт от каждого движения. Тусклый свет от единственной лампочки полосой освещает кроваво-красное платье, оно не больше, чем клочок обтягивающей ткани, которая только прикроет моё тело, и пару соответствующих красных босоножек на шпильках.
Я заставляю себя встать, моё тело слабо, мои ноги всего лишь достаточно сильны, чтобы удержать мой вес. Я пялюсь на туфли, и слабый смех срывается с моих сухих губ.
Я едва могу ходить, уже не говоря, чтобы надеть эти нелепые штуки.
Как я и говорила, слышать её голос — благословение и проклятие. Иногда её несвязная речь не имеет смысла, но в этот раз я понимаю — они сломают меня.
Я потеряла свою свободу и разум.