Потешная ракета

Войлок был скинут с повозки еще при въезде в московские земли – дабы не прозевать чего интересного, и теперь Олексей и Феодосия вперили взгляд влево, предчувствуя, что сейчас за редеющим лесом откроется лепый для обозрения вид.

Было при подъезде к столице с Сивера одно такое место, изгиб тракта, что вел через холм, поросший густым ельником, когда на краткий миг появлялся в чаще широкий просвет и, как сказочный театральный макет, на кои горазды итальянские мастера, возникал вдруг вдали внизу весь стольный град московский. Сие панорамное место было известно таким опытным гостям, как поморы, и потому, приближаясь к нему, они замедлили движение обоза, дабы увидеть вдохновенную по красоте картину. И хотя мужи напускали на лица отчасти равнодушный вид, дескать, видали мы сию миниатюрину и даже кой-чего похлеще, у всех захватывало дух от зрелища, что ненадолго представало перед глазами.

– Сияет-то как! – поразилась радостью Феодосия, когда перед их взором открылась Москва.

Словно по ворожбе в холодных низких тучах предзимнего ноябрия вдруг раздвинулось отверстие, и сноп бледного сияющего света канул на город. Оловом заблестели ленты рек и прудов, и вспыхнули сотни золотых куполов.

Обоз завороженно, даже лошади притихли, миновал чудную картину, и только опять въехав в ельник, все дружно заговорили.

– Сияет! А чего ей не сиять? – по своему зароку ничего не бояться и ничему не удивляться промолвил Олексей. – Сие тебе не Тотьма лубяная. В Москве крыши золотом кроют, в окна хрусталь, рубины и самоцветы ставят, что в твой перстень, а улицы коврами устилают. На то она и зовется – златоглавая. Да и улиц там нет, все широкие ряды. У самого последнего простеца на крыше щепа из меди, ровно карпами золотыми кровли усыпаны.

– Да как же так, Олеша? Зачем же в окнах самоцветы? Велико лепно, конечно, но колико же сие стоит?

– Месяц мой ясный! Забудь про старую нудную жизнь! Не равняй тотемскими мерками. Ты с сего дня – московитка. Мысли по-столичному!

– Но про ковры на мостовых ведь сбрехал?

– Сбрехал? Солнышко мое…

– Месяц, – аккуратно поправила Феодосия.

– Так вот, звездочка моя, держись меня, и через год, от силы – два будешь жить в хоромах, сонмиться на лебяжьей перине, глядеть в аквамариновые окна, а заместо орехов каленых подсолнечные семечки щелкать! И виноград!

Феодосья засмеялась.

– Заяц-хваста ты!

– Погоди, вспомнишь мои словеса. А боле тебе до самой Москвы ничего не промолвлю.

– Олеша, а что такое «виноград»?

– Боле с тобой не говорю! – отвернулся Олексей. – Виноград – то крыжовник, токмо у него в одной грозди сто ягод висит. Его моя жена будет ести!

– Ну, значит, мне не попробовать, – нарочито грустным тоном сказала Феодосия.

– Уж точно!

Наконец, дорога выбежала из леса, и обоз поехал средь полей, ибо дикие леса округ Москвы давно были сведены, и теперь местность представляла собой множество деревень и слободок в окружении небольших рощиц берез, ив или сосен. На холмах виднелись богатые поместья, усаженные ровными рядами лип и дубов и украшенные садами яблочных, грушевых и иных фруктовых овощей. Крыши усадеб блестели медным блеском, а сами усадьбы были настоящими сказочными дворцами из множества теремов, соединенных между собой переходами, галереями-гульбищами, с башенками и шпилями. На каждый ярус теремов со двора вела своя укрытая кровлей лестница, а каждое из многочисленных крылечек венчала сияющая вертушка в виде хоругви, петуха или коня. В стрельчатой светелке над каждыми воротами помещалась роскошная яркая икона в резном окладе, а на повороте дороги в поместье стояли на столбах хороминки вроде игрушечных, с настоящей крышей и окошком, за которым тоже виднелись иконы.

При виде очередных хором, одни роскошнее других, глаза у Олексея загорались завистью, Феодосия же глядела на дворцы с восхищением, но без помысла воцариться в таком же, а то и лепее. Так у благонравного человека извергается в душе восторг при виде дивной иконы, но и в голову не придет утащить сей образ в свой дом. Для Феодосии истинно прекрасным было то, что принадлежало всем, – природа; а что возжелать мог любой возжелавший сей предмет человек – наука; или то, что дорого было сердечной привязанности, как дорога# была ей хрустальная скляница с мандарином, подаренная возлюбленным Истомой.