Потешный русский роман

Я смотрю на безобидный телефон и набираю номер Марин в Соединенных Штатах. Надеюсь, что не разбужу ее, это все, что мне остается, я ведь так и не запомнила, в какую сторону крутятся стрелки разницы во времени. Я могла бы связаться с ней по скайпу, прямо сейчас, если Марин в сети. Тогда бы я увидела, разозлилась она или нет, одна она дома или кто-то составляет ей компанию. Но у меня нет сил включать компьютер. Я попадаю на автоответчик. Услышав сигнал, говорю, что это я и что дело срочное. Мне хочется крикнуть Марин, это срочно, перезвони мне, я в отчаянии, но не делаю этого, потому что «вводной» это срочно вполне достаточно для того, чтобы такой человек, как Марин, забеспокоился о такой, как я.

Мне плевать на разницу во времени и настроение моей подруги. Мне все равно, занята она работой или молится. Марин часто ходит в церковь – не знаю в какую, в Америке полно молельных домов и сект. Мне все равно, даже если Марин сейчас лежит в объятиях мужчины, кем бы он ни был, все равно, даже если это наш вдохновенный общий друг. Я считаю, что Марин должна отвечать на мой звонок в любое время, как делают сиамские сестры, накрепко и навечно связанные друг с другом. Без Марин я быстро теряюсь во времени и пространстве. Без нее и без Жана. Если они долго отсутствуют, Восток и Запад смешиваются, совмещаются, как и множество вещей, находящихся между. Когда я звоню, Марин должна бросать все – в первую очередь своих серийных убийц вне зависимости от степени их опасности, во-вторых, своего Бога, как бы там Его ни звали, и, наконец, любимого мужчину, даже если речь идет об С., с тех самых пор, как С. стал нашим общим делом и нашим общим напрасным трудом.

Звонит телефон. Я игнорирую шнур, слушаю хрип контрабаса из аппарата и снимаю трубку, держа ее в том самом месте, где грозят оборваться провода. Если меня шибанет током, Марин придется лететь ко мне через океан. Эта мысль успокаивает. Я слышу голос подруги – спокойный, хорошо поставленный, у человека, которого вытащили из постели, оторвали от бумаг или молитвы, вырвали из объятий мужчины, голос звучит иначе. Я излагаю ей факты в хронологическом порядке, синтетически, как она любит. В противном случае, она просто не слушает. Затыкает уши и кричит «стоп!». Приходится начинать с начала, не разбрасываясь и по возможности группируя факты. Всем, кто не придерживается фактов в разговоре с Марин, приходится начинать с начала. Именно поэтому Марин никогда не встречается с родственниками жертв серийных убийц. Она предпочитает изучать дела, читать рапорты полицейских и отчеты патологоанатомов, анализировать фотографии и образцы с места преступления, рассматривает показательные совпадения и отделяет их от тех, что не важны, выявляет умелые подделки и имитации. Марин всегда отдает предпочтение науке перед общением с людьми, которые кричат и бьются головой о стену от горя. Марин говорит, что горе – понятная и оправданная человеческая эмоция, но она никак не помогает раскрывать дела. Не только не помогает, но и мешает. Путает следы. Марин утверждает, что любой человек, у которого случилась беда, способен сказать все, что угодно, оговорить мать, отца, Сатану и Александра Великого. Марин всегда отстраняется от страдания и именно так выходит на след там, где нормальный человек впадает в ступор, я, например, пришла бы в ужас от чудовищности и абсурдности преступления.

Я сообщаю Марин, что ко мне кто-то влез. Рылся в моих вещах, я в этом уверена, у меня есть свои метки, и теперь я все перетираю мягкой зеленой тряпкой.

– Вот что бывает с теми, кто заводит мимолетные романы, – роняет Марин.

– Что, прости?

Я повторяю «прости» – на тот случай, если вдруг все дело в ненадежности связи через океан.

– Ты все правильно поняла, – подтверждает Марин и спрашивает: – А что с замком?

– С каким замком?

– С дверным, конечно! Ты что, не проверила? Утверждаешь, что к тебе влезли, и не удосужилась проверить замок?! Бред какой-то!

– С замком наверняка все в порядке.

– Наверняка в порядке… Что значит «наверняка в порядке»? Если замок в порядке, значит, его открыли ключами, в противном случае, его либо взломали, либо вскрыли – тем или иным способом.

– Я понятия не имею, что и как произошло.

– Прекрасно.

Я жду продолжения этого ее прекрасно, но Марин молчит.

– Что прекрасно? – спрашиваю я.

– Давай на этом остановимся, Валентина. Ты наверняка кому-то давала ключи, или оставила их где-то, или потеряла, только и всего.

– Я никогда никому не даю свои ключи.

– Да они вечно валяются где попало.

– Думаю, я такая не одна.

– Неправильно думаешь. Кроме того, с ключей можно очень легко и быстро снять слепки. Возможно, это дело рук ревнивца.

– Какого ревнивца?

– Одного из тех мужчин, с которыми ты общаешься. Один твой любовник оказался ревнивей других, вот что я имею в виду.

– В каком смысле ревнивей?

– Ревнивей.

– Это смешно. Тебе прекрасно известно, что я завожу только короткие романы. Надолго никто не задерживается.

– Видимо, среди кучи «короткоиграющих» мужиков нашелся некто, возомнивший себя чуточку менее проходной фигурой.

– Если и так, зачем этому человеку ключ от моей квартиры?

– Так он демонстрирует свою власть, превосходство. Он может входить к тебе, когда захочет.

– Зачем?

– Да низачем. Просто чтобы продемонстрировать тебе эту власть.

– Не понимаю.

– Именно поэтому с тобой такое и происходит.

– Да со мной такое впервые, Марин!

– Все когда-то случается впервые, старушка. Можешь описать мне профиль твоих последних, э-э-э, не знаю, как их называть, может, «сердечки транзитом», как тебе? Попытаюсь вычленить из общего списка тех, кто способен на нечто подобное.

– Профиль? Они же не подозреваемые, черт возьми!

– Мое дело предложить.

– И потом, не так уж их и много, ну, мужчин.

– Тем лучше. Если список короткий, я справлюсь быстрее.

– Марин…

– Да?

– Я допускаю, что причина в другом. Кого-то может интересовать то, чем я сейчас занимаюсь.

– С чего бы твоему любовнику интересоваться тем, что ты делаешь?

– Вот спасибо, добрая ты моя.

– Просто я реалистка, а ты нет.

– Надо же, я и не знала.

– В том-то и заключается разница между нами. Это объясняет, почему ты пишешь романы, а я работаю. И почему другие люди, в том числе твои любовники и весь остальной мир, работают, пока ты пишешь.

– Ты очень меня утешила.

– Я описываю суровую реальность, дорогая. Я питаю огромное уважение к пишущим людям, что бы мы делали без них в самолетах и на пляжах.

– Предупреждаю, Марин, я уже влезла на стул и готовлюсь сунуть голову в петлю.

– Пока одни пишут, другим приходится вкалывать, производить материальные блага и оказывать услуги первостепенной важности, например, вершить правосудие.

– Ну конечно, правосудие!

– Именно, я без колебаний причисляю правосудие к услугам первостепенной важности.

– Объясни, по какой причине, пока я не оттолкнула стул левой ногой.

– Если позволить преступникам бегать по улицам, даже такие лунатики, как ты, не смогут написать ни строчки.

– Как разумно устроена природа, Марин, и до чего же мудр Господь!

– И велик, дорогая. Волки режут овец, кошки ловят мышей, черви роют подземные ходы, проветривая почву, ночных бабочек больше, чем дневных, двуногие реалисты трудятся и оказывают услуги, а романтики пишут романы, что, тем не менее, не должно мешать им взглянуть на замок во входной двери и выяснить, не взломан ли он.

– Марин…

– Что?

– Я действительно не понимаю, кто мог…

– Над чем ты сейчас работаешь?

– Над русским романом.

– Снова!

– Снова.

– В нем что, будет две тысячи страниц?

– Марин, петля уже у меня на шее.

– У тебя в столе, случайно, не лежат папки с «горяченькими» конфиденциальными сведениями?

– Нет.

– Тогда забудь. Если к тебе действительно влезли, это был акт устрашения. Любовного устрашения.

– Но зачем?

– Чтобы передать послание.

– Не понимаю какое.

– Ничего удивительного! Ты много чего о многом понимаешь, даже о самых абсурдных вещах, но никогда ничего не смыслила ни в любви, ни в привязанности, ни в одержимости, ни в ревности. В этом суть твоего очарования.

– Не люблю, когда ты так со мной говоришь, Марин. Можно подумать, твоя собственная жизнь записана начисто на веленевой бумаге.

– Могу выразиться яснее, подруга, смени замок и посмотри, что будет.

– Знаешь, вокруг Ходорковского ведутся всяческие игры, и я подумала, что, если…

– Ты ведь сказала, что пишешь роман.

– Пишу.

– Значит, этот твой Ходорковский будет героем романа?

– Верно.

– Следовательно, играм конец.

– Не понимаю.

– Ч.Т.Д. [17] , дорогая. Всем плевать. Могу тебя заверить, что миру плевать на судьбу реального Ходорковского, что уж говорить о литературном герое! Этот тип – идеальный козел отпущения для народа, который растерзал бы его на куски – если бы мог, и идеальная отмазка для Запада.

– Отмазка?

– Ну да, «дело Ходорковского» – отличный повод для вечной и бесконечной песни о правах человека и всей остальной чепухе. В данном случае можно защищать права предпринимателя. Ладно, хватит, тебе все это известно куда лучше, чем мне. Если ты действительно хочешь оказать честь Ходорковскому, помести его в роман и оставь там.

– Я слезаю со стула, Марин, боюсь, крюк не выдержит.

– На твоем месте, я бы изменила ему имя, этому твоему Ходорковскому. Подобрала бы что-нибудь более простое, музыкальное, не такое русское. Если собираешься сделать из человека героя, придай ему романтический облик. Реальность выглядит устрашающе.

– Почему всех вас так волнует проблема героя?

– Какой же роман без героя, дорогая? Еероический герой должен быть романтиком. Он рискует все потерять, но в конце концов берет верх над своими врагами, он красиво страдает, никогда не отчаивается, а любит так… как бы получше выразиться… романтично, да, вот именно, он герой романа, и у него романтическое чувство, которое захватывает и нас, читателей. Мне очень жаль, но твой продажный бизнесмен этому профилю не соответствует. Я бы на твоем месте…

– Будь ты на моем месте, Марин, думаю, ты давно оттолкнула бы стул ногой, такие, как ты, умеют завязывать настоящую «скользящую петлю» и рассчитывать соотношение сил между телом, которое предстоит повесить, и крюком, который должен выдержать его вес.

– Полагаю, это комплимент?

– Да.

– Когда ты уезжаешь в Россию?

– Дней через двенадцать.

– Значит, успеешь поменять замок.