Потолок поднимайте, плотники; Симор. Вводный курс

Теперь, мне кажется, не будет слишком уж панибратски упомянуть, что о своем брате я уже писал. Коли уж на то пошло, после краткого добродушного подтрунивания я, вероятно, могу признать, что редко не писал о нем, а если – предположительно под дулом пистолета – мне пришлось бы завтра сесть и написать рассказ о динозавре, не сомневаюсь, что я нечаянно придал бы этому громиле одну-другую черточку, напоминающую о Симоре: скажем, особенно умилительный прикус, когда он отгрызает верхушку тсуги, или как он виляет тридцатифутовым хвостом. Кое-кто – не близкие друзья – спрашивал меня, не много ли позаимствовал у Симора молодой главный герой того единственного романа, который я опубликовал. Вообще-то большинство не спрашивали – они мне об этом сообщали. Малейшее по этому поводу возмущение, как выяснилось, вызывает у меня крапивницу, но скажу: знавшие моего брата не спрашивали и не говорили мне ничего подобного – я благодарен и в некоем смысле несколько даже ошеломлен, поскольку добрая часть моих персонажей говорят по-манхэттенски бегло и красочно, обладают довольно распространенным талантом с головой кидаться туда, куда не решатся сделать шаг даже отъявленные дураки[49], и преследует их, в общем и целом, Сущность, которую я бы сильно предпочел вывести – крайне грубо – под именем Горного Старца[50]. Однако я могу и должен заявить: я написал и опубликовал два рассказа, по задумке – о самом Симоре. Более поздний напечатали в 1955 году – он содержит весьма всеобъемлющий отчет о дне его свадьбы в 1942 году. Подробности там поданы с наивозможнейшей полнотой, разве что читателю не преподносятся отлитые в шербете следы ног всех до единого свадебных гостей, которые можно унести домой на память, однако сам Симор – главное блюдо – физически нигде не является. С другой стороны, в том рассказе, что был пораньше и покороче, написанном еще в конце сороковых, Симор не только являлся во плоти, но и ходил, говорил, купался в океане, а в последнем абзаце вышиб себе мозги. Однако же несколько ближайших, хоть и несколько разбросанных по миру родственников, которые регулярно ковыряются в моей опубликованной прозе на предмет мелких технических ошибок, мягко указали мне (слишком уж, черт бы их взял, мягко – обычно они набрасываются на меня сворой грамматистов), что молодой человек, тот «Симор», который ходил и говорил в моем раннем рассказе, не говоря уже о стрельбе, – вовсе не Симор, но, на странный манер, некто, поразительно похожий на – алле-оп, боюсь, – меня самого. Что, кажется мне, правда или достаточно правда – настолько, что у виска мне слышится ремесленнический свист упрека. И хотя подобному faux pas[51] не может быть приличного оправдания, не могу удержаться и не упомянуть: рассказ этот был написан лишь пару месяцев спустя после смерти Симора и вскоре после того, как я сам, подобно «Симору» в рассказе и Симору в Реальной Жизни, вернулся с европейского ТВД. У меня в то время была плохо реабилитировавшаяся, не говоря – неуравновешенная – немецкая пишущая машинка.

О, а это счастье – штука крепкая. Изумительно освобождает. Я волен, сдается мне, рассказать вам как раз то, что вам, должно быть, не терпится услышать. Иными словами, если, насколько мне известно, больше всего на свете вы любите этих тварей чистого духа с нормальной температурой в 125°, из этого естественно вытекает, что вы дальше возлюбите личность – боголюба или богоненавистника (вряд ли нечто промежуточное), святого или распутника, моралиста или полнейшего развратника, – способную написать стих, который будет поэзией. Среди людей она – краснозобик, и поспешу сообщить вам то немногое, что мне предположительно известно о ее перелетах, ее жа́ре, ее невозможном сердечке.