Потом была победа

В перевязочной пани Геновефа всплеснула руками и озабоченно затараторила на смешанном польско-русском языке, который быстро привился в деревне.

— То есть недобра русска паненка, — ворчала пани, разматывая бинт. — С ножом на поясе не мочно кохаться…

Пани снизу вверх поглядела на Орехова большими, жалостливыми, как у телушки, глазами.

Эта тридцатилетняя монашка была загнана войной в глухую деревню к родственникам. Когда неподалеку появился медсанбат, попросила у Евгении Михайловны разрешения ухаживать за ранеными. Сестер не хватало, а пани показала бумагу, удостоверяющую ее медицинские познания. Долинина согласилась.

— Паненка-жолнеж сделала пану сержанту таку шкоду, — ватные пальцы пани задержались на груди Николая. — Пану треба добры руки.

— У нее самые добрые руки, — ответил Николай. — Добрее не сыщешь…

Глаза у пани стали скучными. Пальцы проворнее принялись мотать бинт.

Выписали Николая в солнечный, с ядреным знобким воздухом октябрьский день. То ли от воздуха, то ли оттого, что в медсанбат по такому случаю пришла Валя, а Петухов и Юрка Попелышко угостили Орехова самогоном, у Николая кружилась голова.

— Счастливого тебе пути, Коля, — сказала Евгения Михайловна. — Рада буду тебя видеть, но не на операционном столе. Учти это, пожалуйста.

— Учтет, товарищ военврач, — откликнулась Валя. — Пошли, Коля… Мне по сегодняшнему случаю старшина Узелков на сутки отпуск дал. Допрос сначала снял. Я ему, как попу на исповеди, вывалила, ничего не утаила… Кряхтел старшина от моей исповеди. Думала, прикажет к сосне привязать, а он отпуск отвалил. Чудеса!

Валя была в новенькой гимнастерке. На загорелой шее белела полоска подворотничка. Юбка на ней была тоже новая, синего диагоналя, а на ногах хромовые сапоги.

— Всем взводом наряжали, — смеялась Валя. — Девчата духов не пожалели. Чувствуешь, какой аромат? «Красный мак»!

Она прижалась к лицу Николая пушистыми волосами.

Петухов и Юрка шли метрах в двадцати позади и пререкались из-за бутылки трофейной мадеры, которую они распили позавчера. Теперь оба жалели бутылку и припоминали, кому первому пришла в голову мысль ее выпить.

Николай и Валя отошли от медсанбата уже с полкилометра, когда из-за леса вдруг выскочил «юнкерс», стал круто набирать высоту. Его нагонял истребитель, заходивший то с одного боку, то с другого. «Юнкерс» отбивался очередями и упрямо лез в небо. Чтобы облегчить самолет, летчик решил сбросить бомбовый груз. Наугад, без прицела, рванул он бомбосбрасыватель.

Черные капли отделились от плоскостей и полетели, выгибаясь плавной дугой. Нарастающий визг ударил в уши, заставил припасть к земле.

Бомбы вскинули воду на речке, вырвали на берегу воронку. Одна бомба взорвалась неподалеку от медсанбата. Старый сарай заскрипел от взрывной волны, но устоял. Осколки посекли черепичную крышу.

В цель попал единственный осколок. Он угодил в грудь майору медицинской службы Долининой Евгении Михайловне, когда она, заслышав свист бомб, выскочила из перевязочной и побежала к сараю.

Евгения Михайловна удивленно вскрикнула, прижала руки к груди, покачнулась, силясь удержаться на ногах. Не смогла, боком упала на землю, последним усилием перевернулась навзничь и закрыла глаза.

Николай узнал об этом на другой день. Он прибежал в медсанбат. Пожилой санитар строгал доски на гроб. Потерянно бродили молчаливые сестры. Заместитель начальника медсанбата майор Протасова, угловатая, с мужской хрипотцой и усиками на верхней губе, перебирала бумаги и вещи Евгении Михайловны.

— Проститься пришел, старший сержант? — спросила она и заплакала по-деревенски беззвучно.

Евгения Михайловна лежала в темной пристройке позади перевязочной. В полумраке белела простыня, прикрывавшая неестественно длинное и тонкое тело. Заостренный нос, мертво стиснутые губы и фиолетовые провалы глазниц. На стуле, припав крупной головой к окоченевшему плечу мертвой, сидел нейрохирург армейского госпиталя полковник Симин.

В дальнем углу, едва различимая в темном платье, стояла Геновефа и шептала по-латыни заупокойные католические молитвы.

— То зла война, пан сержант, — вздохнула она, увидев Орехова. Перекрестилась и тронула повешенный поверх платья крест. На нем белел распятый людьми бог с карминовыми капельками на точеном из кости теле.

У полковника Симина горбатилась спина. Узкие погоны неловко встопорщились на плечах.

— Матка бозка, крулева неба и земли… — заунывно шептала Геновефа и незаметно крестила спину русского полковника.

Приглушенное бормотание разозлило Николая. Санитарки и сестры, глотая слезы, делают перевязки, разносят по медсанбату еду и лекарства, стирают бинты, принимают раненых. У них дел полные руки. Получается вроде так, что больше всего скорбит по Евгении Михайловне эта неведомая монашка.

— Шли бы вы отсюда, пани, — сказал Николай. — Неверующая доктор, что вам на молитвы тратиться…

Геновефа растерялась, спрятала нагрудный крестик в складки платья и вышла за Николаем.

Обидчиво поджав губы, она сказала ему:

— От сердца у меня то шло, пан сержант… Иезус Христус, то сердце чловечи. Он не велит убивать.