Потом была победа

— Разные есть слова, товарищ Попелышко, — нахмурился Николай. — Иное, как очередь из пулемета, враз с ног сбивает. Еще немцев не прикончили, а уж друг на друга начинаем кидаться…

С каждым днем становилось ожесточеннее сопротивление немцев, которым некуда было отступать. Ударные армии вышли к Балтийскому морю и отрезали Восточную Пруссию от рейха.

Таял стрелковый полк. Таял разведвзвод. Из тех, кто начал наступление в Белоруссии, оставалось теперь только трое: Орехов, Петухов и Попелышко. Под Нейштадтом пуля уложила наповал лейтенанта Олега Нищету. Не промахнулся, будь он проклят, немецкий снайпер.

Взводом теперь командовал Орехов, и было в том взводе шесть человек вместе с командиром.

Когда похоронили Нищету, Василий Петухов поглядел на Орехова и Попелышко, вздохнул и сказал, что если так пойдет дальше, то будет Юрка главным разведчиком в полку.

— Почему же не ты? — спросил Попелышко.

— А я тебя после себя считаю, — уточнил Петухов.

Немецкое командование бросало в бой всех, кто оказывался под рукой. Вчера, когда разведчики отходили из немецкой обороны на соединение с полком, им встретился отряд фольксштурма, окопавшийся в дефиле между озерами. Эти разномастные отряды, где под командой двух-трех фельдфебелей или эсэсовского офицера были собраны подагрические старики и пятнадцатилетние выкормыши «Гитлерюгенда», иногда разбегались от первого же выстрела, но чаще дрались до последнего патрона.

— Вася, погляди, может, найдется какая-нибудь щелка? — сказал Орехов.

Петухов уполз и, возвратившись, доложил, что оборона сплошная и придется прорываться с боем.

— Пацаны в окопах, — добавил он. — Стригунки как один, январского призыва…

Разведчики подползли к окопам с тыла на расстояние гранатного броска и затаились. Николаю хорошо были видны фольксштурмисты. Тонкошеие, в непомерно больших пилотках с пряжками над мятыми козырьками. На рукавах белеют повязки фольксштурма с орлом и свастикой. Погоны разнокалиберных мундиров свисают с узких плеч, из подмышек нелепо торчат приклады винтовок. Правый крайний, откинувшись на бок, подбрасывал на ладони камешки. Ловил их в пятерню и снова подбрасывал. Сосед его, сосредоточенно сдвинув брови, неумело сосал сигаретку, натуженно кашлял и выпускал дым.

«Мелкота», — горько подумал Николай, понимая, что должен ударить по этим подросткам внезапной очередью, забросать их гранатами и прорваться сквозь линию обороны.

«Не за понюх табаку пропадут», — думал Николай. Знал, что надо дать сигнал к броску, и не давал этого сигнала. Не мог решиться послать очередь в спину мальчишкам, одетым в солдатские шинели…

Но в эту минуту раздалась резкая команда. Фольксштурмисты задвигались, защелкали затворами, стали пристраиваться к брустверу. Тот, что играл в камешки, проворно установил ручной пулемет и припал к прицелу. По траншее пробежал офицер в темной шинели и скомандовал открыть огонь.

И мальчишки, которых жалел Орехов, начали палить из винтовок в ту сторону, где, едва приметные в тумане, поднялись в атаку русские роты.

«Нет, рано с вами миндальничать», — Николай прицельной очередью срезал офицера и пулеметчика. Затем метнул гранату, броском кинулся в траншею, ударил прикладом по чьим-то обезумевшим от страха глазам, увернулся от очереди и швырнул гранату в кучку зеленых шинелей, сбившихся в тесном завороте. Свистнули осколки, раздался пронзительный крик, застучал суматошной очередью «шмайссер».

Петухов с хриплым присвистом, словно раскалывая суковатое полено, опустил приклад на голову фольксштурмиста, высунувшегося из-за поворота.

ГЛАВА 26

Лес густо сочился прозеленью листвы. Сквозь прелые прошлогодние листья стрелками пробивалась молодая трава. Хвоя, просушенная низовым ветром, полегчала, встопорщилась, и ее растаскивали на починку жилищ суетливые муравьи. На припеке, на круглой лесной полянке фиолетовыми огоньками горели фиалки. Листья ландышей шелестели на краю бомбовой воронки, залитой сизой водой, по которой шныряли короткобрюхие жучки.

Сквозь дымчатую, не окрепшую еще листву проливалось напряженное весеннее солнце, расстилало на земле затейливые узоры, обдавало теплом всякую лесную малость.

Люди нещадно били землю, поливали ее свинцом, вырывали воронки, под корень сбивали деревья, вгрызались лопатами, прочеркивая рубцы траншей.

Но несокрушима была земля и весной упрямо зеленела. Шла на ней жизнь и молодой крепнувшей листвой, лесными травами, пробивавшимися к свету, и прозрачной смолой, затягивавшей раны на деревьях, и птичьими голосами, и звонким посвистом ручья.

По весеннему лесу шли двое. В немецких маскировочных плащ-палатках, с автоматами на изготовку, они скользили след в след, по-звериному настороженно и неслышно.

Стоило переднему поднять руку, как задний замирал, мгновенно окаменев. Затем они вслушивались и снова скользили пятнистыми тенями по мирному лесу, налитому запахами созревающей земли. Уютному и тихому, с пересвистами птиц и чуть слышным ворчанием далекой орудийной стрельбы.