Потом была победа

— Поезжай в поселок и сдай меха на факторию. Письмо передай председателю, скажи, что оно важное и нужно быстро доставить его… Не забудь про доктора… Она очень обрадуется твоему подарку.

Яртико поднял хорей, и олени враз взяли с места легкие нарты.

Я пошел к крыльцу. Геннадий Львович встретил меня ласково и слегка пожурил за долгое отсутствие. По его словам, он очень тревожился, не случилось ли со мной что в тундре, и запретил отлучаться с зимовки налегке.

— Какое письмо ты послал с Яртико? — спросил он.

— В свое время узнаете.

— Зачем надо было посылать письмо?.. Можно радиограммой известить, если есть в том нужда… Неужели это вы все про ту нелепую историю с мехами?

— Да, все про то, — жестко ответил я. — Письмо с Яртико я послал на тот случай, если на зимовке неожиданно испортится рация. Всякое бывает…

— Не стоит вспоминать, Захар, — криво улыбнулся Геннадий Львович. — Радиостанция работает. Вы очень хорошо сделали, что возвратили меха. Каюсь, с моей стороны это была глупая шутка над взрослым ребенком Яртико… Мне хотелось дать ему урок…

Когда мы пришли в избушку, Геннадий Львович небрежно ткнул в угол винтовку.

— Проголодались? Ничего, у меня есть знаменитый обед. Сам приготовил. Думаете, я так уж ничего и не умею делать?

Нет, теперь я так не думал.

— Когда будете радировать о причинах нарушения связи, — продолжал Геннадий Львович, — можете сообщить, что были больны… Зачем нам ссориться по пустякам? Вы отличный парень, Захар. И по возвращении я сумею сделать так, что вам будет обеспечено лучшее место радиста, какое имеется у нас в системе. У меня есть свои ребята в центре… Я вижу, вы основательно промерзли.

Он поставил на стол две алюминиевые кружки.

Остро пахнувший спирт лился, булькая в узком горлышке. Я почувствовал, что от знакомого запаха у меня дернулись ноздри. Один глоток мог унять зябкую дрожь.

— Будем здоровы, Захар! — Геннадий Львович пододвинул ко мне полную кружку. — Выпей, отогреешься.

Я встал из-за стола и твердо сказал:

— Не буду пить…

Начальник замолчал и залпом осушил свою кружку.

Через два месяца открылась навигация. Мое письмо и радиограмма дошли по назначению, и Геннадия Львовича убрали с зимовки. С тех пор на Севере я его не видел.

А я отказался от места старшего радиста на гидрографическом судне «Альбатрос» и остался на второй срок радистом на зимовке Лебединый Ключ.

Сейчас я работаю в Нарьян-Маре, а мой друг Яртико Выучей заведует факторией на Индиге.

И при встрече мы всегда вспоминаем зимовку Лебединый Ключ.

1959

ТЕТКА УСТИНЬЯ

Весна в этом году наступила неожиданно. Еще днем тянула поземка, а ночью ветер принес в лес оттепель. К утру с косматой ели ухнула в сугроб подтаявшая снежная шапка, и в березняке зазвенела капель.

Через две недели в ноздреватом снегу ковшичками голубели лужи, на пригорках парили проталины, и воробьи, оглушительно чирикая, толкались на разбухших зимних дорогах, подбирая вытаявшие зерна.

— Лед пошел! — раздалось на улице.

Я надел куртку и направился к мосту смотреть ледоход.

На вздувшейся реке густо плыл лед. Льдины с треском сталкивались друг с другом, вставали торчком, показывая обгрызенные зеленые закраины, и, горбатясь, выползали на пологий берег.

Ледоход уносил зиму. Мимо меня проплыла льдинка с короткой стежкой заячьих следов в осевшем снегу, а на квадратном ледяном поле, прорезанном змеистой трещиной, остался кусок зимней дороги с санной колеей и конским навозом.

У моста льдины замедляли ход и с тупым упрямством лезли на бревенчатые ледорезы до тех пор, пока не рассыпа́лись на куски. Иногда льдины увертывались от ледорезов и с разбегу ударяли о рубленые сваи с такой силой, что перила моста жалобно скрипели.

Мост дрожал. При каждом ударе льдин мелкая судорога проходила по дощатому настилу.

— Сорвет мост, — сказал я, подходя к кучке любопытных наблюдателей ледохода. — Слышите, как сваи трещат?

— Они у нас каждую вёсну трещат, — раздался знакомый голос. — Такое уж их дело — трещать. В старости мы все скрипим, а дело делаем.

Среди собравшихся я увидел тетку Устинью, у которой квартировал.

— А вдруг мост не выстоит? — не унимался я.

— Так ведь и человек помирает, — сказала тетка. — Насмотришься вдосталь, приходи обедать…

Она ушла, грузно ступая по лужам кирзовыми сапогами. Седую прядь, выбившуюся из-под клетчатого платка, косматил весенний ветер.

Вот уже месяц, как я жил в этой поморской деревеньке, приютившейся в крутой излучине порожистой реки. На задах улицы за бревенчатыми сараями и банями вздымались глинистые «пригоры», затем начиналась бескрайная тайга.

Здесь была моя родина. Отсюда меня увезли десятилетним мальчишкой. И вот теперь, почти через двадцать лет, меня неудержимо потянуло в родные места. Я заказал билет и, прихватив с собой неоконченную повесть, в тот же день оказался в поезде.

В деревне я разыскал свою единственную родственницу, тетку Устинью. Она долго расспрашивала меня, пока не убедилась, что я и есть тот самый непутевый племянничек, который бродит где-то по свету и не шлет ни одной весточки.