Потом была победа

Молился долго. Прислонившись к косяку, Федя смотрел на покатые плечи отца, обтянутые выцветшей рубашкой. На левом была заплатка, наложенная неровными мужскими стежками.

— Тятя! — тихо позвал он.

Отец, не поворачивая головы, глухо сказал:

— Проклинаю тебя… Уходи прочь…

Федя повесил на крыльце ватную курточку, справленную отцом, и ушел по склону горы в поселок.

С тех пор Андрон стал еще чаще открывать рукописную книгу и, шевеля губами, медленно читать ее неподатливые слова, стараясь угадать, что скрыто за хитрой вязью старинных, с титлами, букв.

По ночам к Андрону не шел сон. Мучали воспоминания. Надсадные, словно зубная боль. Хоть и не признавался себе Андрон, а сердцем все время сына ждал.

Круто менялась жизнь. Слышал Андрон, что в поселке организовали колхоз. Вроде большой артели. В старину такими артелями-юрами на зверобойный промысел ходили. Чудно, конечно, — «колхоз»! Слово мудреное, а так ничего, артельное дело для промысла годится. Федюшка, говорили Андрону, тоже в колхоз подался. «Сосунок, а туда же тянется», — подумал Андрон с обидой. Показалось, что сын чем-то его обошел.

Однажды в Мерзлой губе послышался стук мотора. У Андрона вывалился из рук челнок для починки сетей. Легко покачиваясь на волнах, к берегу шел катер. Андрон выбежал на скалу. Когда он узнал того, кто сидел за рулем, широкие ногти соскребли жесткий лишайник на тяжелом валуне.

— Федя?!

Это был он. Ясноглазый, обветренный до черноты. Короткий бушлат с медными пуговицами был тесен для широких плеч. Из-под форменной фуражки мореходного училища выбился льняной чуб.

— Федюшка… Ясное ты мое солнышко!.. Дождался, привел бог — свиделись… Единая кровинушка моя!

На густую, с редкой проседью бороду слезы у Андрона закапали, как у мальчонки: кап, кап, кап…

Бросился вниз к берегу, хотел сына к груди прижать. А у того в зубах папироска торчит. И сжал свою радость Андрон так, что больно стало.

— Пошто прикатил? — сурово спросил он сына.

— К тебе… — Тот легко выпрыгнул из катера и остановился, озадаченный таким приемом.

Эх, Федька, догадался бы ты папироску выбросить, может, по-иному все обернулось! А тут взыграла староверская кровь. И не мог Андрон себя переломить. Не дозволил темноликий бог вылить всю радость, которая поднялась откуда-то из глубины при виде сына.

— Нечего тебе здесь делать… Вертай на своей тарахтелке обратно.

— Тятька, пошто гонишь? — тихо сказал Федя. — Соскучился я по тебе… Не чужие ведь.

— В одну веру с собой отца записать хочешь? — еще больше разъярился Андрон. — Не поддамся тебе, не поддамся!

Как камни, бросал Андрон тяжелые и холодные слова. И чем больше говорил, тем больше нарастало внутри озлобление. Не на Федю, а на свою неуютную, одинокую жизнь, на свою тоску по теплому слову. Понимал, что говорит не то, а остановиться не мог.

Федя выбросил папиросу. Окурок шлепнулся о мокрую гальку и зачадил, угасая.

— Одичал ты совсем, тятька… Неужели себя переломить не можешь? Не пень ведь ты — человек… Выбрось из головы свою дурь. — У Феди потемнели глаза. — К тебе по-хорошему, а ты лаешься.

У Андрона перехватило дыхание. Не было в сыне смирения, не было уважения к отцу. Вместо того чтобы покориться, он сам отца сломать хочет. Андрон показал рукой на моторку.

— Эх, тятька, видно, разум у тебя здесь, в Мерзлой губе, мыши съели. Не злобись, уеду… Небось сейчас опять пойдешь половицы лбом прошибать?

Тарахтел мотор. Катер, переваливаясь на мертвой зыби, огибал мыс. Сзади оставался широкий пенный след. Внутри пусто. Даже слез не было. «Не поддамся, не поддамся!» — твердил кто-то чужой Андрону. И хотелось этого чужого раздавить так, как давил Андрон костяным ногтем всякую нечисть, которая забиралась в избушку.

А сын уже скрылся из виду. Раньше хоть надеждой Андрон жил, а теперь и ее не стало.

Дни бежали и бежали, похожие друг на друга. Сильные руки привычно делали работу, губы по-прежнему шептали молитвы. Только Андрон понимал, что не те стали молитвы: слова были те же самые, а веры не было. Всю жизнь бог становился на пути у Андрона. Если бы не он, разве Федя уехал из Мерзлой губы? Душа пересыхала, как ручей в жару.

«Наверное, помирать надо», — решил Андрон и стал себе домовину мастерить. Подходящая колода для этого была припасена заранее. Просторную домовину сделал себе Андрон, чтобы в последний час не тревожились натруженные кости.

Но сильное тело не хотело умирать. По-прежнему Андрон выезжал на рыбалку, заготовлял плавник для топлива, чинил снасти. Как-то раз, возвращаясь с корзиной рыбы, Андрон наткнулся на домовину. «Ишь, до чего дожил, сам себе смерть зову», — с неожиданной злобой подумал рыбак и тут же затащил домовину в сарай, в темный угол. Больше он к ней не притрагивался.

Однажды летом Андрон выехал на рыбалку подальше в море. У берегов рыба не брала на ярус.

Скрылась за скалами Мерзлая губа, ветер пал встречный. И пока Андрон добрался до места, он отмотал все руки на веслах. Море играло небольшим взводнем. Острые волны хлестали в смоленые борта карбаса, изредка плеская через борт.