Потом была победа

Но он не сделал этого. Когда они попрощались в кустах возле часового, пожатие рук было доверчивым.

— Значит, контакт с разведкой? — насмешливо спросила часовая.

— Контакт, — Валя улыбнулась и повторила: — Полный контакт.

Шурка вздохнула, и глаза у нее стали тоскливыми.

— Отец-наставник тебя обыскался, — сказала она. — Ты, разведка, крой в расположение собственного подразделения, да поскорее, а то стемнеет, а в лесу волки. Видишь, лес какой дремучий. В два счета можно заблудиться.

— Не заблужусь, — ответил Николай и, вспомнив слова Вали, добавил: — Вы, товарищ часовой, получше под ноги смотрите. А насчет ухажеров старшина правильно приказал: приблизится на неположенное расстояние, бейте его из оружия без всякой жалости.

Шура, видно, решила, что Орехов в отместку издевается над ней, и вскинула винтовку:

— Кругом, марш! Стрелять буду!

Николай повернулся, юркнул в куст и словно растворился в нем. Шура растерянно захлопала глазами.

Ловки эти ребята, разведчики. Ловки, черти!

ГЛАВА 18

В дрожащем мареве плыло рыжее солнце. Воздух был тяжел и горек. Изувеченные придорожные сосны задыхались в пыли. Деревья протягивали культяпки веток, выставляли израненные пулями и осколками меднокованые стволы. Шрамы на коре затягивались липкой сукровицей смолки, которую далеко обходили растревоженные муравьи.

Приторная вонь била в лицо, колюче застревала в горле, грузно колыхалась в животе. Уйти, спрятаться от нее было некуда. Казалось, даже пыльная земля источала одуряющий тошнотворный запах. Трупы лежали по кюветам, по обочине, по пригоркам с горелой травой, мокли в низинках, где жестко топорщился сабельник и шуршала осока. Лица мертвых были одинаковы неподвижной восковатой желтизной, провалами глазниц, застывшими пепельными волосами. Мертвых можно было различить по обмундированию. В остальном смерть сравняла их.

На трупах, на мундирах и гимнастерках, на пыльной земле, на истерзанной асфальтовой рубахе шоссе, на траве, на стволах деревьев ржаво багровели пятна спекшейся крови. Отяжелевшие мухи густо роились над ними, довольные невиданной поживой.

По обочине возле шоссе высились свежие холмики земли — солдатские пантеоны. Над ними тесаный, с янтарем смолы мрамор сосновых монументов, серебряное литье жестяных звездочек и косо-врубленное карандашное золото величавых надписей:

«Красноармеец Иван Черников, 1925 года рождения. Водитель танка старшина Супрун К. К., геройски погибший… Сапер Мошков… Автоматчик Гогиешвили…»

Карандашное золото — до первого дождя, чеканенный топорами мрамор — до первых весенних вод, песчаные пантеоны — до первой травы…

Немцев хоронить некому. Убежали их камрады на запад. Тем, кто мечтал завоевать мир, не успели дать самое малое — два метра русской земли.

Эти два метра отведут им сами русские. Через день-другой придут на шоссе похоронные команды. Пожилые солдаты в выгоревших гимнастерках поплюют на ладони и выроют на обочине просторные ямы. Снесут в них, стянут волоком пруссаков и бранденбуржцев, швабов и баварцев, молодых и старых, рядовых и офицеров. И найдут в этих ямах последний приют те, у кого на пряжках заботливо выбита трогательная надпись: «Гот мит унс». Католиков и протестантов, лютеран и баптистов зароют неверующие ни в бога, ни в черта русские мужики. Разровняют лопатами насыпь, усядутся и выкурят по махорочной самокрутке. Потом пойдут копать новую яму.

Может случиться, что с полпути кто-нибудь из них вернется. Свалит несколькими ударами топора подвернувшуюся березку и по щедрости души воткнет на краю ямы грубо тесанный безымянный крест, чтобы все-таки знали проходящие, что похоронены здесь люди…

Потом вздохнет над своими мыслями, удивленно покачает головой и заторопится, чтобы нагнать молчаливых товарищей с винтовками за плечами и с лопатами в руках.

А пока на шоссе горбатятся развороченные танки, пахнущие горелым металлом, жженым мясом и паленым сукном. Перевернутые «шевроле», тяжелые трехосные «бьюсинги», тупорылые «фиаты», разбитые снарядами, расплющенные гусеницами «мерседесы»» и «оппели», втоптанные в пыль россыпи бумаг, битое стекло, груды патронов, грязные шинели, тряпки, рваная резина, опрокинутые вверх колесами повозки. В кюветах трупы лошадей. Желтые зубы оскалены, будто мертвые лошади заливисто ржут…

А пока на шоссе угарный запах мертвечины, пыль, поднятая гусеницами, протекторами грузовиков, колесами пушек и многими тысячами натруженных ног в ботинках и кирзовых сапогах.

— Жарища, — Юрка Попелышко отдувается и расстегивает пошире воротник. — Сдохнешь в этой духоте. Аж горло пересохло.

— Попей, — протягивает Орехов флягу.

Юрка с усилием глотает что-то невидимое, облизывает пересохшие губы и отрицательно мотает головой.

— Покурим? — предлагает он.