Потомок Каина

И вдруг Нинъэмона будто вырвали из этого глубокого, приятного сна: он увидел перед собой встревоженное, мрачное лицо деда Кавамори. Весело настроенному Нинъэмону показался смешным серьёзный вид родственника, и он чуть было не расхохотался. Но тут обнаружил, что телега стоит прямо перед его хибаркой, а вокруг собрался народ. Там были управляющий, Йодзю, Староста. Это показалось Нинъэмону странным и необычным. Заметив, что Нинъэмон пришёл в себя, Кавамори сказал ему:

— Иди скорей в дом. Малыш твой, никак, помирает. Дизентерия на него напала!

Одним; рывком Нинъэмон был перенесён в суровую действительность. Лицо его, уже готовое расплыться в широкой улыбке, исказилось. Кровь бросилась в голову. Хмель моментально улетучился. Нинъэмон соскочил с телеги и вбежал в хижину. Там тоже были люди. Нинъэмон поискал глазами жену. Свернувшись комочком рядом с малышом, который уже почти не дышал, она горько плакала и причитала. Касаи поставил на колени свой старый чемоданчик, который всегда был при нём, и извлёк из него, что-то похожее на талисман. Увидев Нинъэмона, он воскликнул:

— А, Хироокд-сан, вы вовремя вернулись!

Жена бросила на Нинъэмона взгляд, полный страха, печали и упрёка, и разрыдалась. Нинъэмон быстро подошёл к ребёнку. Малыш так отощал, что, кроме головы, большой, как у осьминога, у него будто ничего и не осталось. Он до неузнаваемости ослаб и похудел. Просто не верилось, что за каких-нибудь полдня это маленькое существо могло так измениться. Тоска и беспокойство, близкие к злобе, охватили Нинъэмона. Неведомые ему жалость и нежность жгли сердце. Он стоял в растерянности, как человек, которому вдруг насильно навязали что-то такое, о чём он до сих пор понятия не имел. Беспомощность терзала его. Он не знал, что ему делать. И от этого злился.

Между тем Касаи, приняв важный вид, взял в руки талисман и с торжественной медлительностью стал поглаживать им живот ребёнка, делая рукой вращательные движения и бормоча заклинания. Только это и внушало теперь надежду Нинъэмону. Стоявшие рядом люди напряжённо следили за каждым движением Касаи, словно ждали, что вот-вот произойдёт чудо. Ребёнок продолжал плакать жалобным тоненьким голоском. Сердце Нинъэмона разрывалось на части. И всё же, пока ребёнок плакал, ещё оставалась какая-то надежда. Но вот он умолк. Его большие глаза стали неестественно широкими и застыли. Нинъэмон е немой мольбой смотрел на Касаи. От скопления людей воздух в лачуге стал спёртым. С облысевшего лба Касаи катились крупные капли пота, и Нинъэмон вдруг почувствовал к нему уважение. Почти целых полчаса Касаи священнодействовал. Потом взял свой старый чемоданчик, бережно извлёк из него бумажный свёрток и почтительно поднял его на уровень лба. Развернув свёрток, он взял пальцами небольшой, вырезанный из бумаги квадрат, на котором было что-то написано, и свернул его в трубочку. Затем велел принести воды, влил её в трубочку и сказал Нинъэмону, чтобы тот напоил ребёнка. Однако Нинъэмон никак не мог решиться. Вместо него это сделала жена, и ребёнок, у которого пересохло в горле, жадно выпил воду. «Слава богу», — подумал Нинъэмон.

— Я сам пережил смерть ребёнка и очень сочувствую тебе. Если хочешь спасти своего малыша, молись всем сердцем. Понял? Человек тут бессилен, — наставительно произнёс Касаи. Жена Нинъэмона с плачем молитвенно сложила руки.

Ребёнок истекал кровью. Медленно наступили сумерки, в хижине стало темно. Малыш с мольбой глядел на обступивших его людей, совсем как взрослый. Дыхание его становилось всё слабее и слабее…

Ребёнок умер. Пришёл сельский врач в сопровождении полицейского. Явился и управляющий с завёрнутым в бумагу приношением покойному. Некоторое время три должностных лица распоряжались в доме при свете фонарей, — непривычная для этой лачуги роскошь, — и вскоре запах карболки выгнал Нинъэмона и его жену наружу. Охваченные гнетущей тоской, подавленные, стояли они рядом с Кавамори, — их освещал бледный свет ущербной луны.

Соседи стали расходиться по домам. Ушли вскоре и Кавамори с Касаи. Тишину свежей прохладной ночи нарушал лишь писк насекомых. Нинъэмона тяготило сейчас общество жены, а жена, в свою очередь, почувствовала ненависть к мужу. Она приткнулась к краю телеги; Нинъэмон бесцельно ходил взад и вперёд перед хижиной, поминутно сплёвывая. Случись такое несчастье у других, к ним наверняка пришли бы соседи и, беседуя о том, о сём за бутылкой сакэ, помогли бы скоротать ночь и забыться. А у Нинъэмона даже Кавамори не захотел остаться. Жене показалось это обидным, и она стала тихонько всхлипывать. Часа три просидели они перед хижиной, погруженные в свои думы, а луна равнодушно бросала слабый свет на их скорбные фигуры.

Наконец Нинъэмон, видимо что-то надумав, неуклюже вошёл в хижину. Жена поглядела ему вслед, со злостью всматриваясь в тёмный вход, похожий на вход-в пещеру. Через некоторое время Нинъэмон вышел с умершим ребёнком за спиной. В руках у него была мотыга.