Потомок седьмой тысячи

— Да, посмотрим… Сдается, что он, но все может быть… Кстати, сейчас я отправлюсь в тюрьму, могли бы поехать со мной. Взглянете… Молодой человек уважительный, тихий.

— Буду вам благодарна. Только скажите, успокойте меня: в чем он повинен? Что ему грозит?

— Ровным счетом ничего. Держим пока до выяснения… Пустые формальности… Так, так… Сын почетного потомственного гражданина Михаил Кудрявцев… Все может быть.

2

— И что же дальше?

— Дальше ничего. — Арестованный сумрачно посмотрел на Цыбакина. Опять все тот же прием: одно и то же заставляет пересказывать по нескольку раз, надеясь поймать на оплошности. Отвернулся к окну, за которым резкий ветер схлестывал с деревьев желтую листву, бил в стекло мелкими брызгами воды. Начинается тоскливая осень, и на душе тоскливо.

— Итак, — начал подводить итог Цыбакин, — выходит, вы — Алексей Иваницкий; предполагаете, будто происходите из крестьян Ярославской губернии. В малом возрасте вас увезли в Питер, где воспитывались у разных людей, затем бродяжничали. Последнее время работали в мастерской по ремонту велосипедов Каляева. Была такая мастерская и закрылась после смерти хозяина — здесь вы удивительно верны в своих показаниях. И вот вам захотелось идти в родные места, попытаться найти свою деревню и, может быть, родственников. Весьма похвально… Дорога дальняя, небезопасная, и вы решили обзавестись оружием. В Финляндии, где были незадолго, купили за двадцать пять марок пятизарядный бельгийский револьвер. Все ли я говорю верно?

— Все верно, — подтвердил Алексей.

— Вот видите, как у нас с вами хорошо получается… Когда вы вышли на мост, вам показалось, что за вами гонятся. Вы побежали… Что вы думали в это время?

— Что я мог думать, когда трое мужиков бегут следом? В душу я к ним не заглядывал. Что у них было на уме — неизвестно. Решил, лучше не связываться, потому и побежал.

— Правдоподобно… Но навстречу шла подвода, сидящий в ней возница, поравнявшись, кинулся на вас, сшиб, а там подоспели и другие.

— Так и было.

— Так и было… Не объясните ли теперь, почему вас признали сопровождающие почтовую карету — ямщик и почтальон? Указали на вас, как на одного из экспроприаторов?

Заключенный снисходительно усмехнулся.

— Вы не понимаете?

Цыбакин развел руками.

— Совершенно не понимаю, — искренне сказал он.

— На кого-то им надо указать, иначе могут подумать, что сами причастны к хищению ценностей. Не приходило вам это в голову?

— Пожалуй, резонно… Да вы не смотрите на меня волком-то, вынужден я вас и держать здесь, и расспрашивать — служба такая. Вот сейчас чайку принесут, посидим, поговорим не торопясь, а там уж… Мне, понимаете ли, редко приходится иметь дело с людьми умными, грамотными. Такая работа: все больше черствость, грубость. Образование какое имеете?

— Какое у мастерового образование? Самоуком доходил до всего. Покупал книжки: о Пинкертоне, Картере, Чуркине… Ночи просиживал за чтением.

— Понятно, понятно. Пинкертон, Холмс, Чуркин… Оставлю вас на минуточку, скажу, чтобы чайку принесли.

Цыбакин вышел в коридор, не пробыл там и минуты. Возвратившись, встал у стены, застыл в напряжении. Дверь открылась, и вошла женщина в шляпе с вуалью.

— Мишенька! Сынок! — со стоном выкрикнула она, кинувшись к заключенному. Тот побледнел, сцепил зубы, ненавистно взглянул на женщину.

— Эх, мама! — только и сказал.

Цыбакин не скрывал своего торжества, наблюдая за этой сценой.

— Сударыня, — обратился он к Кудрявцевой. — Некоторые формальности… Я рад, что вы нашли своего сына. Прошу. — И, все еще сияя радостной улыбкой, взял Кудрявцеву под руку, повел к двери. Она растерянно и с болью оглядывалась на сына — ничего не понимала.

Цыбакин закрыл за ней дверь, неторопливо сел, сложил руки на столе.

— Итак, — сказал он, — начинается вторая часть нашего знакомства, самая интересная. Михаил Кудрявцев, сын потомственного почетного гражданина… Будете и дальше упорствовать? Кто сообщники?

Заключенный поднялся, отчужденно посмотрел на следователя.

— Хорошо, — сказал он с решимостью. — Я действительно Кудрявцев, окончил петербургский университет. Действительно участвовал в экспроприации почты, потому что считаю это актом борьбы с правительством угнетения и насилия. Больше я ничего вам не скажу.

— Помилуйте, — заинтересовался Цыбакин, — вы выходите на большую дорогу, грозите оружием двум ни в чем не повинным людям, могли и убить их, и считаете это борьбой с правительством? Не понимаю. На днях вот в Ростове один анархист вымогал у почтенных людей деньги, так его тоже спросили — чего ради? Он не мудрствовал, не объявлял свой поступок борьбой с властью. На книжечки ему были нужны деньги. А вам-то они зачем нужны были? Надеюсь, не на издания о Пинкертоне и Картере? Что же вы молчите?

— Я заявляю еще раз: больше от меня ничего не добьетесь.

— Дело ваше, голубчик. По мне, так пока и этого хватит. Вот наденем на вас арестантский халат, поселим в близком соседстве с убийцами и грабителями — тут у нас много таких, — тогда еще что-нибудь захотите сказать.

— Экспроприация почты — политический акт, и я требую относиться ко мне как к политическому заключенному.