Потомок седьмой тысячи

Инженера поздравляли. Он рассеянно откланивался, стоя внизу у павильона вместе с Варей. На резном столбе висела синенькая бумажка. Прочел: «Рабочие! Придет ли конец вашему терпению? Как заведенные машины, гнете хребет, а весь ваш труд, все ваше богатство забирают хозяева. Вас обманывают на каждом шагу, каждый час. А потом задабривают глупыми развлечениями…»

Удивляясь, Грязнов смотрел на не просохший еще листок.

— Алексей, что это такое? — спросила Варя.

— А? Да просто так… — как можно безразличнее ответил он. — Объявление на продажу дома.

Глава третья

1

Замолкли трубы фанагорийцев, оборвались последние песни подгулявших мастеровых, дурашливо прогорланил петух в Починках — и все стихло. Мертвая тишина нависла над слободкой.

Но надолго ли? Не успели досмотреть последние сны, а уже в ночном посвежевшем воздухе завыл фабричный гудок. Назойливый, несся по каменным этажам рабочих казарм. От его рассерженного протяжного воя звякали стеклами покосившиеся домишки Щемиловки, Овинной, Ветошной, Тулуповой, Лесной… — десятка кривых грязных улочек, приткнувшихся под боком фабрики. Замелькал в окнах неяркий свет, зашевелились занавески в каморках. Первая смена торопилась на заработку.

Люди, невыспавшиеся, разбитые, протирали глаза, наскоро пили чай и шли к фабричным воротам. Утешали себя: ничего, через шесть часов можно будет доспать, досмотреть оборванные сны. Только бы не попасться на штраф — в утренней смене, когда человек еще не разгулялся, медлителен, ловят смотрители провинившихся. Задремал, стоя у машины, — штраф двадцать копеек. А чтоб не было недовольства, тут же объяснят: «Не штрафуй тебя — попадешь в машину, калекой станешь». Отсюда видно — штрафуют из добрых побуждений, от любви к людям.

На заработке дремлют не только у машин, а где придется, и даже в уборной — рабочем клубе — на рундуке. За «рундук» берут дороже — двадцать пять копеек. А всего-то за день — и в заработку и в доработку — с грехом пополам вырабатываешь шесть гривен.

О доработке, которая у первой смены начинается с четырех часов дня, старались не думать. Вот когда выйдешь с заработки, шесть часов отдохнешь, будешь возвращаться снова дорабатывать двенадцатичасовую смену, тогда и думай.

Как всегда, после праздничного дня счастливее оказывались рабочие второй смены: им можно поспать до девяти, до полдесятого, пока солнце, пробившись сквозь пыльные окна каморок, не сгонит с постели.

Давно отгремела посудой тетка Александра, кряхтя оделся Прокопий, Марфуша, прибрав волосы за платок, собралась — ушли все, а Федор и Артемка сладко похрапывали.

Никогда так хорошо не спалось обоим. С закрытыми глазами протянет Артемка руку, упрется в теплое родное тело — тут папаня, на постели, — прижмется теснее, вздохнет. Вздрогнет Федор, встревоженно осмотрится, и сразу так легко станет на душе: нет, это наяву, он дома.

Наверно, от счастья проснулся Артемка не как всегда— раньше. До спанья ли тут, когда забот столько?

Решил: скоро зима, потому перво-наперво попрошу шар, как у Егорки Дерина — ровненько выточенный из березового чурбашка, чтоб пустил и точно попал. Пусть будет крашенный по белому полю голубыми полосками. Таким шаром всех переиграю… Потом ножик складной с костяной ручкой пусть купит — их в лабазе и на Широкой в балаганах продают. Без ножа, как без рук: удочку и то нечем вырезать. А потом… потом надо ботинки справить. Артемке и ни к чему бы, да тетка Александра советует: дожди холодные вот-вот польют, дома сидеть все равно не станешь — надо ботинки.

Желаний много. И все теперь сбудутся, раз папаня рядом. Артемка потолкал отца — не просыпается, похрапывает легонько. Так он и в контору опоздает.

По коридору кто-то топал тяжелыми сапогами. Топот приближался, становился громче и вдруг затих у самой-самой каморки. Кто бы это? Артемка, чуть отдернув занавеску, уставился на дверь. Ойкнул, когда шагнул через порог, тяжело отдуваясь, усатый дядька в мундире со сверкающими пуговицами, с шашкой, пристегнутой к ремню. Тот самый дядька, что уводил папаню в тюрьму. Артемка встретился с ним взглядом — сердитые глаза, неласковые. Юркнул со страху под одеяло.

— Ты что? — сонливо спросил отец. — Аль почудилось?

— Городовой.

— Не бог весть какое страшилище — городовой. Так и то во сне. Чего испугался, глупыш.

Отец потянулся за табаком, лежавшим на столе в баночке из-под чаю, и только тут заметил нежданного гостя. Спросил, не удивляясь:

— Это ты, Бабкин?

Полицейский обтирал большим клетчатым платком лицо и шею, приглядывал, куда бы-сесть.

— Должно быть, я, — подтвердил он.

— Чего тебе понадобилось спозаранку мальчишку пугать?

— Поди застань вас в другое время. — Бабкин подошел к столу, тоже стал скручивать цигарку. Вместе прикурили. — Велено предупредить, что ты выселяешься из казенной квартиры. Вот распишись.

На стол лег лист бумаги. Федор оделся, стал читать.

— Что-то непонятно, Бабкин, — упавшим голосом сказал он. — Я с сегодняшнего дня иду работать. Могли бы не торопиться…

— Приказано конторой. Мальчишку тоже… само собой, забирай.