Потому что красивый

— А то, милый друг, что именно это и произошло со мной. Больше прибавить нечего, потому что к истине ни убавить, ни прибавить, ю си?

— Вы слышали показания вашего приятеля?

— Не верю ни единому слову. Он свихнулся в тот момент.

— Вы предполагаете, что здешний следователь напичкал его наркотиками перед дачей показаний?

Делаю гримасу.

— Все ж таки нет.

— Нет, а? Все ж таки нет? Тогда гоните вашу версию, я на приеме.

Умолкаю, подавленный альтернативой.

Хорошо сработана эта подлая подставка.

— Кажется, дела у вас хреновые, — бормочет американец, перегоняя жвачку на другую сторону.

Он вроде бы продолжает говорить, но будто чья-то шутливая рука перекрыла звук. Риканцы не чавкают свой Данлоп на тот же фасон, как другие народы. У них работа медленная, спорадическая. Несколько небольших движений челюстью время от времени, как жвачные животные. И это сказывается. Каучуковые шарики амортизируют их мозги.

— Совсем хреновые, — соглашаюсь я, инспектируя горизонт и не находя ничего в виду. — К чему было становиться одним из первых фараонов, если какой-то злой шутник может угробить тебя путем самой грубой фальсификации? Послушайте, старина.

— Вам бы так говорить, как я слушаю: я здесь для этого!

— Допуская, что полицейский с моей репутацией решил заняться наркотиками, думаете ли вы серьезно, что я удовлетворился бы только двумя кило зараз?

— Ну, при той цене…

— Именно, при той цене, как она есть, пакеты были бы значительно большими! Вы забыли еще одну вещь: меня послал сюда мой начальник. Он это подтвердит. Вы подозреваете высшего чина парижской полиции в принадлежности к «Французской связи»?[15]

Его молчание злит меня. Понимаете, что означает молчание этой заразы, замаскированной под зуава? Что с французами все возможно!

Он вытаскивает изо рта свою жвачку и давит ее о ребро стола, затем разворачивает обертку новой пачки и начинает с наслаждением смаковать новую порцию.

— Знаете, что, старина?

— Что, — выдыхаю я с таким жалостным видом, что вы сразу бы купили мне полбутылки красного.

— Что бы вы ни говорили, ничего не изменит вашего положения. Ваш коллега признался. Его признание обеспечивает вам омерзительное будущее на тюремной подстилке, точно?

— Точно.

— Я хотел бы, чтобы вы осознали эту очевидность, старина. Именно! Вы понимаете?

Почему, вдруг, у меня возникает предчувствие чего-то? В начале нашего разговора он потребовал у меня имя «связного». Затем больше ничего… И, кажется, не собирается возвращаться к этому вопросу, для него, между тем, важнейшему.

Если только он не задал его для завязки разговора. Слишком быстро переключился исключительно на безнадежность моего положения.

— Мне еще не все ясно, — замечаю я, — но только от вас зависит засветить мою лампаду.

У него удовлетворенная улыбка.

Затем он вынимает плоский ключ и отпирает наручники. Он их не снимает, а просто не защелкивает их до конца так, что я могу в любой момент освободиться.

Сделав это, он вытаскивает пистолет из кобуры, проверяет обойму, вставляет ее опять на место ударом ладони эксперта.

«Шлепнет сейчас, — думаю я. — Скажет потом, что я собирался удрать…»

Сжимаюсь. Но мои предположения не сбываются. Амерлок приподымает полу моего пиджака и сует ствол пистолета мне за пояс.

— Удачи, парень! — бормочет он.

У меня нет времени на ответ. Он уже открывает дверь.

— Ничего! Крепкий орешек! — бросает он судье, который ждал в коридоре.

И он исчезает.

Любите вы сказочки?

Вот и я тоже не люблю: я, увы, уже вышел из такого возраста.

Ва двенадцать

Более чем любопытная штука: судья Пасопаратабако, кажется, вздохнул с облегчением после ухода американского сыщика. Думаю, что это вторжение из наркошараги ему навязали сверху, он же предпочитает, чтобы его оставили в покое.

Одновременно с насиженным местом наш гишпанский чиновник вновь обретает и душевное равновесие, которого раньше я не замечал. Он достает из стенного шкафа выпивку, заполняет шлюзы, приглаживает волосы, вновь садится, поправляя сбившийся узел галстука. После чего нажимает три раза на кнопку, вызывающую звонок столь близкий, что я воспринимаю этот тембр, будто возникающий из ящика, расположенного в моем брючном кармане.

Период уважительной тишины. Пасопаратабако ковыряет в ухе ногтем, слишком длинным, чтобы быть ухоженным, и помещает результат исследований на край галстука.

Пока он чистит соты, я разглядываю распятие напротив. Я уже вам говорил, что комната очень красива. Размеры распятия впечатляют. Когда у тебя в салоне такая скульптура, возникает мысль, что твой налоговый инспектор живет прямо в твоем доме!

Большой пистолет давит мне на хозяйство, как плохо пригнанный пояс целомудрия.

Я никогда его не носил, но могу себе представить. Настолько смелые, насколько и противоречивые мысли обрушиваются с крутых склонов моего интеллекта (одного из самых высоких в Европе[16]). К чему ведет игра амерлошского шпика? Что ему надо? Желает ли он, чтобы я попытался смыться и освободиться при этом от меня насовсем? Или он верит в мою невиновность и, не имея возможности вступиться официально, дает мне шанс вернуться в любимую Францию?