Потому что люблю

— А ну постой! — Сирота подошел к нему, заглянул в лицо, сказал глухо и бесстрастно: — Я тебя предупредил. Ты не послушал. Ну и черт с тобой! Можешь сегодня оформлять документы.

Гай молчал, не зная, как понимать эти слова. Сирота открыл дверь.

— Может, и хорошо, что я тебя не уговорил. Иди…

Двадцать лет минуло с того дня, а Виктору Антоновичу кажется, что эти слова Сирота сказал только-только, что даже еще не успел отзвучать его печально-радостный голос.

…Внизу, под балконом, коротко просигналил автомобиль.

ГЛАВА III

Лупоглазый водитель Лешка Храмцов отлично знал, что товарищ подполковник всегда ждет машину, сидя на балконе. Он подъезжал очень тихо, но останавливался так, чтобы товарищ подполковник сразу его увидел. Так было всегда. Но сегодня товарищ подполковник почему-то смотрел в другую сторону и не заметил подошедшую «Волгу». Лешка молча ждал. Будучи человеком деликатным, он не любил о себе напоминать. Значит, товарищ подполковник не очень спешит, иначе он бы уже давно посмотрел вниз. Прошла минута, вторая, десятая… Лешка не выдержал и легонько коснулся сигнального кольца. Подполковник бросил вниз короткий взгляд и быстро появился у машины. Лешка наклонился и открыл ему дверцу.

— Здравствуй, Алексей Иванович. Почему так долго ехал?

— А я уже, здравия желаю, пятнадцать минут стою.

— Вот как?

— Так точно.

— Тогда поехали.

Лешка выжал педаль сцепления, включил скорость. Новая «Волга» легко тронулась, зашуршав по асфальту шинами.

— В штаб?

— На аэродром.

Лешка включил прямую передачу и прибавил газу. Стрелка спидометра закачалась у цифры «80». На улице еще не было ни души, и Виктор Антонович простил водителю превышение скорости.

За полосатым шлагбаумом свернули на рулежную бетонную дорожку, и в глаза ударило только что взошедшее солнце. Лешка опустил светофильтр. Виктор Антонович лишь прижмурил глаза.

Метров через пятьсот они догнали большую группу солдат.

— Не обгонять, — сказал Виктор Антонович, и Лешка плавно притормозил.

Это даже была не группа, скорее — несколько групп. Десятка два, а может, и больше. Они шли по убегающий прямо к солнцу бетонке, оставляя за собой веер длинных теней. Солнце светило прямо в глаза, и было трудно узнать, кто из них сержанты, кто рядовые, кто сверхсрочники. Они шли по двое, по трое, даже четверками, и не в затылок, как ходит строй, а рассредоточившись по всей ширине рулежной дорожки. В центре кто-то играл на баяне, все остальные пели.

И утренняя тишина, и это величавое движение поющих солдат, и лучи солнца, и волнующие слова песни — все как-то вдруг напомнило Виктору Антоновичу полное радужных надежд лето 1945 года, тот август, когда они вдвоем с Пантелеем, сойдя с прибывшего поезда, шли по улицам обгоревшего и разрушенного Минска, а солнечные лучи били сквозь пустые глазницы уцелевших стен. Город был похож на те сотни городов, которые довелось на своем коротком веку увидеть Виктору Гаю.

Они тогда на удивление быстро среди пепелищ и развалин нашли нужную улицу. Может, потому, что она была неподалеку от вокзала, а может, и потому, что еще в поезде им очень точную схему начертил однорукий проводник, проживший в Минске всю свою жизнь.

Они остановились у дома номер семнадцать. Остановились и, потрясенные увиденным, молчали. От дома, в котором жила, должна была жить жена Федора — Надя Садко со своим сыном, остался только угол с заржавевшей указательной жестянкой. Написанные на ней, хотя и очень давно, название улицы и номер дома читались отчетливо, исключая всякие сомнения.

— Надо кого-то спросить, — глядя в кирпичную стену, сказал Пантелей. — Мы ж ни черта не знаем.

— В этот дом она приехала после освобождения Минска. И письма писала из этого дома. До самой победы. — Виктор Гай вытащил из кармана кожанки трубку, набил махрой и чиркнул зажигалкой. Голубоватый огонек путался за решеточкой и никак не хотел поджигать табак. — Зажигалка — хуже старого «мессера»… Конечно, надо кого-то спросить.

— Пошли.

— Куда в такую рань?

— Кто рано начинает, тому сам бог помогает.

Им снова повезло. За первым перекрестком они встретили рыжеусого мужчину в солдатской телогрейке, подпоясанной офицерским ремнем. Увидев летчиков, он шустро, опираясь на палочку с резиновым набалдашником, пошел им наперерез.

— Курево есть, фронтовички? — спросил он и уперся глазами в Пантелея.

— Махру или сигареты? — глядя сверху вниз, вопросом ответил Пантелей.

Мужчина неестественно дернул щекой, бровью, снова щекой.

— Махра привычней. Да ведь и белого хлебца иногда хочется.

Пантелей подал ему пачку сигарет.

— Здешний? — спросил его Виктор Гай.

— Сигаретки от союзников? Верблюд. Пробовал в госпитале. Пахучие. — Повернулся к Виктору Гаю. — Не здешний. С Волги я. Деликатное дело загнало в эти развалины. Пройдем вот за этот угол.

Он привел офицеров снова к дому номер семнадцать и показал на стене меловую надпись:

«Мамочка, мы с папой ждем тебя здесь каждое воскресенье. Н и н а».