Потоп

Тогда все пропало!

Что все пропадет, Володыевский знал прекрасно, потому что, уж не говоря о девушке, которую за это время может у него отнять кто-нибудь другой, он не был уверен и в своем постоянстве. Совесть подсказывала ему, что чувство в нем загоралось так же быстро, как солома, но так же, как солома, оно и гасло.

Тогда все пропало! Тогда уж скитайся опять, солдат, из лагеря в лагерь, из битвы в битву, без родного крова, без близкого человека!

В конце концов он и сам не знал, на что решиться.

Ему стало тесно и душно в пацунельском домике, он взял шапку и пошел подышать весенним солнечным воздухом. На пороге он наткнулся на одного из пленных казаков Кмицица, который по разделу достался Пакошу. Он сидел на пороге и бренчал на бандуре.

— Что здесь делаешь? — спросил Володыевский.

— Граю, пане, — ответил казак, поднимая исхудалое лицо.

— Откуда ты? — продолжал спрашивать пан Михал, обрадовавшись, что может хоть на минуту прервать свои размышления.

— Издалека, пане, из-под Вягла.

— Отчего ж ты не убежал, как остальные твои товарищи? О, чертовы дети! Вам шляхта даровала жизнь в Любиче, думая, что вы будете на нее работать, а вы удрали, как только вас выпустили на свободу.

— Я не удеру! Я здесь издохну, как собака.

— Так тебе здесь понравилось?

— Кому в поле лучше, тот удрал, а мне тут лучше. У меня была нога прострелена, а тут шляхтянка, дочь старика, перевязала ее, да еще ласковое слово молвила. Такой красавицы я еще никогда не видывал. Зачем мне уходить?

— Которая тебе так приглянулась?

— Марыся.

— И ты тут останешься?

— Если издохну, так вынесут, а нет, так останусь.

— Надеешься выслужить у Пакоша дочь?

— Не знаю, пане.

— Скорее он такого голыша убьет, чем отдаст за него дочь.

— У меня червонцы зарыты в лесу, две горсти.

— Награбил?

— Награбил, пане.

— Будь у тебя хоть гарнец, все ж ты — мужик, а Пакош — шляхтич.

— Я из боярских детей.

— Если ты из боярских детей, так это еще хуже, ты, значит, изменник. Как же ты мог служить неприятелю?

— Я ему и не служил.

— А откуда вас Кмициц взял?

— С большой дороги. Я у гетмана польного служил, потом полк разбрелся, нечего было есть. Домой мне незачем было возвращаться, сожгли его. Люди пошли на большую дорогу грабить, и я с ними пошел.

Пан Володыевский очень удивился — до сих пор он думал, что Кмициц ворвался в Водокты с силами, взятыми у неприятеля.

— Значит, пан Кмициц взял вас не у Трубецкого?

— Было между нами много таких, что раньше служили у Трубецкого и у Хованского, но тоже сбежали от них на большую дорогу.

— А почему вы за паном Кмицицем пошли?

— Он славный атаман. Нам говорили, что кого он только кликнет, тот за ним и пойдет, точно он ему мешок золота насыпал. И мы пошли! Да не посчастливилось.

Пан Володыевский покачал головой и подумал, что слишком уж очернили Кмицица: потом взглянул на исхудалого боярского сына и опять покачал головой.

— Так ты ее любишь?

— Да, пане.

Володыевский отошел и подумал, уходя: «Вот решительный человек, он долго не раздумывает, полюбил и остается. Так всего лучше! Если он в самом деле из боярских детей, то это ведь то же самое, что шляхта. Как откопает свои червонцы, может, старик и отдаст ему дочь. А почему? Потому, что он решил добиться своего. Буду добиваться и я!»

С такими мыслями Володыевский шел по дороге; порой он останавливался и то опускал глаза в землю, то смотрел на небо; вдруг увидел стаю диких уток и по ним стал гадать: ехать или не ехать? Вышло — ехать!

— Поеду, не может иначе быть.

Сказав это, он повернул к дому, но по дороге зашел в конюшню, перед которой два его конюха играли в кости.

— Сыруц, — спросил Володыевский, — заплетена грива у Басёра?

— Заплетена, пане полковник.

Пан Володыевский вошел в конюшню; лошадь, услыхав его шаги, радостно заржала; он подошел к ней и похлопал ее по шее, а потом стал считать косички и опять загадал:

— Ехать… не ехать… ехать… Вышло опять — ехать.

— Седлать лошадей и самим одеться получше! — скомандовал Володыевский.

Затем быстро пошел к дому и стал наряжаться. Надел высокие желтые сапоги с золочеными шпорами и новый красный мундир, а к поясу привесил рапиру в стальных ножнах, с золотым эфесом, верхнюю часть груди покрывал стальной полупанцирь; была у него и рысья шапка с пером, но она не подходила к остальному костюму, и он предпочел надеть шведский шлем и вышел на крыльцо.

— Куда это вы едете, ваша милость? — спросил его старый Пакош, сидевший на завалинке.

— Куда еду? Да вот надо проведать вашу панну и о здоровье спросить ее, а то она меня невежей сочтет.

— Ваша милость так и горит! Нужно панне слепой быть, чтобы сразу не влюбиться.

В это время подошли две младшие дочери Пакоша. Каждая из них держала в руках подойник с молоком; увидев Володыевского, они остановились как вкопанные.

— Король — не король… — сказала Зося.

— Вы нарядились как на свадьбу! — прибавила Марыся.

— Может, и будет скоро свадьба, — пошутил Пакош, — пан полковник едет к нашей панне.

Едва старик сказал это, как из рук Марыси выпал подойник, и молочный ручей побежал к ногам Володыевского.

— Смотри, что держишь! — крикнул старик. — Вот коза!