Потоп

— Слуга радзивилловских слуг. Верно, пане Харламп. Я от этого не отрекаюсь. Боже сохрани! Но князь, узнав о прибытии гостей, прислал меня узнать, кто они, и вы ответите, пане Харламп, ответите, хотя бы я был не подстаростой, а гайдуком.

— Я бы ответил и обезьяне, если бы она явилась от имени князя с приказанием, — сказал Носач. — В таком случае, слушайте и зарубите себе на носу, если головы не хватит запомнить: это пан Скшетуский, збаражский герой, а это его двоюродный брат, Станислав.

— Великий Боже! Что я слышу! — воскликнул Герасимович.

— Это пан Заглоба.

— Великий Боже! Что я слышу!

— Если вы так смутились, услышав мое имя, то поймите, как смущен будет неприятель, увидев меня на поле брани, — заметил Заглоба.

— А это пан полковник Володыевский, — докончил Харламп.

— И это знаменитая сабля, притом радзивилловская, — сказал с поклоном Герасимович. — Хотя князь и завален делами, но для таких гостей найдет свободную минуту. А пока чем могу служить вам, Панове? Весь замок к вашим услугам и погреба также.

— Слышали мы о славном кейданском меде, — поспешно сказал Заглоба.

— О да! — ответил Герасимович. — Прекрасный мед в Кейданах, прекрасный! Я сейчас пришлю вам на выбор. Надеюсь, что вы здесь пробудете еще долго…

— Мы с тем и приехали, чтобы не покидать князя! — ответил Станислав Скшетуский.

— Прекрасное намерение, особенно прекрасное в нынешние тяжелые времена!

Сказав это, Герасимович съежился так, что стал меньше на целый аршин.

— Что слышно? — спросил пан Харламп. — Есть какие-нибудь новости?

— Князь всю ночь глаз не смыкал, потому что приехали два посла. Плохо, очень плохо! Карл-Густав уже вошел вслед за Виттенбергом в Речь Посполитую. Познань занята, Великопольша занята; шведы уже в Ловиче, под Варшавой. Наш король бежал и оставил Варшаву без защиты. Не сегодня завтра в нее войдут шведы. Говорят, что король потерпел поражение и хочет бежать в Краков, а оттуда — в чужие края просить помощи. Плохо, Панове! Есть, правда, и такие, которые говорят, что это хорошо, потому что шведы свято держат свое слово, не обременяют податями, не притесняют. Вот почему все так охотно принимают Карла-Густава. Провинился, провинился наш король. Для него теперь все пропало. Как ни жаль, а все пропало!

— Чего это вы, пане, так извиваетесь, как вьюн, которого кладут в горшок с кипятком, — крикнул Заглоба. — Говорите о несчастьях так, будто это вас радует.

Герасимович притворился, что не слышит, и, подняв глаза к небу, повторил несколько раз:

— Все пропало, навеки пропало! С тремя войнами не сладить Речи Посполитой. Но воля Божья! Один наш князь может спасти Литву.

Зловещие слова Герасимовича еще не отзвучали, как он уже исчез за дверью, точно в землю провалился, а рыцари сидели молча, придавленные бременем страшных мыслей.

— От всего этого можно с ума сойти! — крикнул наконец Володыевский.

— Это вы верно говорите! — произнес Станислав Скшетуский. — Дал бы Бог скорее войну, по крайней мере, тогда человек не теряется в догадках, не отчаивается, а дерется!

— Придется пожалеть о временах восстания Хмельницкого: тогда были несчастья, но, по крайней мере, изменников не было.

— Три такие войны, когда и на одну не хватит сил! — сказал Станислав Скшетуский.

— Не сил не хватает, а подъема. Из-за негодяев гибнет отчизна. Дай Бог дождаться лучших времен! — возразил мрачно Ян Скшетуский.

— Я только в поле вздохну свободно, — сказал Станислав.

— Хоть бы уж поскорее увидеться с князем! — воскликнул Заглоба. Желание его очень скоро исполнилось, так как час спустя снова явился Герасимович и с униженными поклонами оповестил рыцарей, что князь желает их немедленно видеть.

Все вскочили. Герасимович повел их из цейхгауза во двор, где была масса шляхты и военных. В некоторых местах слышался шумный разговор о тех новостях, которые Герасимович сообщил рыцарям. На лицах у всех была тревога. Отдельные группы офицеров и шляхты окружили в разных местах ораторов. Порою раздавались крики: «Вильна горит! Вильна сожжена дотла!», «Варшава взята!», «Нет, еще не взята!», «Шведы в Малопольше», «Измена!», «Несчастье!», «О господи, господи!»

На главной лестнице, уставленной померанцевыми деревьями, было еще теснее, чем на дворе. Здесь уже шла речь об аресте Госевского и Юдицкого. Толпа народа, запрудившего лестницу, надеялась узнать истину из уст самого князя, который в это время принимал своих полковников и наиболее родовитых шляхтичей.

Наконец блеснули голубые своды аудиенц-залы, и наши рыцари вошли. В глубине зала было возвышение, занятое вельможами и рыцарями в разноцветных одеждах. Впереди возвышения, под балдахином, стояло пустое кресло, с высокой спинкой, оканчивающейся золотой княжеской короной, из-под которой свешивался малиновый бархат, опушенный горностаем.

Князя еще не было в зале, но Герасимович, протискавшись вместе с нашими рыцарями сквозь собравшуюся шляхту, остановился у маленькой двери, находившейся в стене, рядом с возвышением; там он попросил их подождать, а сам скрылся за дверью.

Через несколько минут он возвратился и доложил, что князь их просит.